Мертвые дома - [4]

Но им это нравилось. Да, им нравились ее расспросы о прошлом. И особенно нравилось то, что она увлеченно выслушивает все, что ей рассказывают, — и правду и небылицы, — и смеется, если смешно, и утирает слезы, если печальна история, происшедшая столько лет назад. Больше того, если Кармен-Роса три дня не появлялась ни у священника, ни в кабачке, ни в темном и неуютном доме сеньора Картайи, старики сами под каким-нибудь предлогом отправлялись к ней, и тогда уже они начинали ее расспрашивать.

— Ты заболела, девочка? — осведомлялся Картайя.

— Тебе надоели мои истории? — недовольно ворчал Эпифанио.

— Может быть, ты влюбилась? — вкрадчиво спрашивала Эрмелинда.

Эрмелинда, служанка в доме священника, была такой же неотъемлемой частью церкви, как статуя святого Рафаэля, стоявшая возле главного алтаря, как купель из неотесанного камня и засиженные мухами цветы из белой бумаги, украшавшие образ пресвятой девы. Эрмелинда родилась в доме, расположенном недалеко от храма, который в те времена еще строился, но так никогда и не был достроен. С малых лет она поселилась в доме приходского священника. Сначала, подобранная милосердным отцом Франческини, девочка поливала деревца в патио и бегала с поручениями; при отце Тинедо Эрмелинда была прислугой за все: готовила, стирала, гладила, мела дом и присматривала за церковью. Ныне, при отце Перния, она была образцовой экономкой и ключницей, а также живой летописью городка. Об этих трех священниках, и особенно о первых двух, Эрмелинда могла говорить без конца, стоило Кармен-Росе зайти к ней. В Ортисе бывали и другие священники, и Эрмелинда служила у них тоже, но они никогда не фигурировали в ее воспоминаниях, и она не упоминала даже их имен.

— Не было в нашем городе человека умнее, добрее и ученее отца Франческини, — говорила она. — Он был святой и упрямец, как все святые. Так и не захотел стать венесуэльцем: ему казалось — если он откажется от итальянского подданства, он отречется от чего-то, что родилось вместе с ним. А отец Франческини никогда ни от чего не отрекался, хотя и знал, что, если такому человеку, как он, да принять венесуэльское гражданство, он сразу станет епископом…

И она начинала рассказывать о религиозных праздниках, которые устраивал отец Франческини. Только этого и ждала Кармен-Роса, ибо рассказы Эрмелинды, подобно заклинаниям, поднимали Ортис из развалин.

— Если б ты видела эти процессии, дочка! На святую неделю к нам приезжали даже из Калабосо и Ла-Паскуа, а жители Парапары, Сан-Себастьяна и Эль-Сомбреро всю неделю здесь проводили. Представь себе, в Ортисе было два прихода, и два правительственных наместника, и два священника. В святую пятницу богоматерь скорбящую несли от святой Росы, потом сворачивали на главную улицу, доходили до Лас-Мерседес и по другим улицам возвращались к святой Росе. А за гробом господним и богоматерью скорбящей под барабан и дудку густой толпой шли женщины с зажженными свечами, мужчины в ликилики и озорные ребятишки…

Руины заселялись. Отец Франческини, стоя на кафедре церкви святой Росы, с музыкальным итальянским акцентом произносил красноречивые проповеди. Заставив своих прихожан поплакать над страстями господними, он вслед за тем обещал превратить эту церковь в одну из самых лучших церквей Венесуэлы. Алтари были завалены цветами, срезанными в садах Ортиса. Святой деве не приходилось смиренно довольствоваться бутонами из белой бумаги, засиженной мухами, так как у подножия ее распускались прекраснейшие розы городка. Дамы в кринолинах и кружевах шептали молитвы или прятали улыбку за веером из слоновой кости. У Кармен-Росы хранилась фотография бабушки, побуревшая от времени и потому еще более трогательная. Бабушка репетировала па менуэта. Менуэт в Ортисе, боже правый!

Затем отец Франческини исчезал из рассказа Эрмелинды, а Ортис начинал разрушаться. В девяностом году пришла желтая лихорадка. Вслед за ней появились малярия, гематурия, голод и язвы. Померк блистательный образ отца Франческини. Великолепная церковь осталась наполовину недостроенной, она так и стояла с голыми неоштукатуренными стенами, арочными проемами без дверей, окнами без рам.

— Много священников приезжало сюда, дочка, но никто из них не мог выдержать долго. И вот однажды в вербное воскресенье, верхом на осляти, совсем как Иисус, прибыл отец Тинедо и остался у нас. Вот это да, это был человек, хотя ничуть не походил на отца Франческини. Да простит его бог!

Она всегда улыбалась, произнося его имя. Потому что у отца Тинедо не было ни достоинства, ни культуры, ни красноречия, ни знатного происхождения отца Франческини. Он вышел из народа. Поверх — сутана, а в груди — большое сердце.

— Он даже пил водку, — недовольно говорила Эрмелинда. — Когда я бранила его, он отвечал, что водка отпугивает болезни, что алкоголь — хорошее дезинфицирующее средство, а запах спирта разгоняет зловредных комаров. Но, по правде говоря, дочка, он выпивал оттого, что водка была ему по вкусу.

Отец Тинедо действительно очень любил выпить. Эпифанио, хозяин кабачка, наливал ему первую стопку мятной («Подай-ка мне мятненькой, Эпифанио…»), едва тот кончал утреннюю службу. Мятную он пил днем и даже ночью. Случалось, что в субботу священника на руках приносили домой — мятная одолевала его.