Мертвое тело - [13]

И потом, вдруг понизив голос, просвирня спросила меня:

— Да что, батюшка, у Петра-то Гаврилыча невеста-то есть, что ли?

«Э! Так вот зачем ты позвала меня чай-то пить, — подумал я, — ну да добро же, я тебя поморочу».

— Нет, говорю, нет еще.

— О чем же они думают? — продолжала просвирня.

— Не знаю.

— Ведь священники-то холостые только в немецких землях бывают, а у нас женатые. Пора бы позаботиться.

— Видно, говорю, не облюбовал еще.

— Так-с, — проговорила просвирня и взглянула на Анночку.

В это самое время под окном послышалось веселое пение. Просвирня узнала знакомый его голос и в одну минуту бросилась встречать Калистова. Анночка тоже вскочила с места и со свечкой в руках побежала на крыльцо.

Между тем весть о том, что секретарь присылал за Калистовым, немедленно распространилась по всем нашим. Все приходили в изумление и не знали, чему приписать такое внимание и благоволение. Некоторые начали завидовать и сердиться на Калистова, называя его хитрым, низкопоклонным; но как они ни сердились, а все-таки к Калистову ходили и даже заискивали его протекции. Калистова это забавляло, и мы, бывало, немало смеялись над всем этим. Владыка между тем все еще не поправлялся и, по отзыву доктора, выехать мог не скоро. Помещица же старушка непременно желала, чтоб выстроенный ею храм был освящен епископом. Стало быть, надо было ждать.

В таком-то положении были дела Калистова, когда получил я из деревни письмо, в котором меня извещали, что матушка, простудившись во время мочки коноплей, не на шутку захворала. Я простился с Калистовым, нанял лошадей и поскакал домой. Приехал я через сутки и нашел, что матушка действительно больна; но так как у нас в селе есть у помещика больница и немец лекарь, то, значит, больная была не без помощи и можно было надеяться на выздоровление. Кроме того, в болезни матушки принимала участие и сама помещица: она каждый день ходила ее навещать и приносила чай, варенье; словом, все ухаживали за матушкой. Приезд же мой помог лучше всяких ухаживаний. Не дальше как на третий день матушке было гораздо лучше, но ехать в город я все еще не решался. Кроме того, удерживало меня также и то, что надо было молотить хлеб, а так как у батюшки работника не было, то я и решился помочь ему в молотьбе.

Однажды как-то батюшка куда-то уехал, и я был один на гумне; вдруг, смотрю — идет Лиза.

— Бог помощь, говорит, Иван Степанович.

— Ах, это вы, Елизавета Николаевна, — говорю я, — как поживаете?

— Ничего, слава богу. Это вам и не стыдно, говорит, Иван Степанович?

— Что такое?

— Да к нам не побывать!

— Да все недосуг, — говорю.

— Как же, говорит, поверю я вам. Нет, уж вы просто поспесивились. Да что это вы одни, говорит, молотите, дайте-ка я помогу вам.

Я было попросил ее не беспокоиться, да она и слушать не хотела, взяла цеп и принялась молотить, и у нас так пошла работа, что просто прелесть, в два цепа; да ведь как валяли-то, только пыль столбом летела.

— А я, — говорит Лиза, не переставая молотить, — нарочно к вам пришла. Услыхала, что вы из города приехали, и пошла. Что, как там?

Я смекнул, в чем дело.

— Это, говорю, насчет Петрухи?

— Да, говорит, насчет его. Что, как он здоров?

— Слава богу, кланяться приказал.

— Спасибо… А письма нет?

— Давно ли он вам писал-то!

— Недавно-то недавно, но я полагала, что с вами еще напишет. А что место?

Я рассказал ей все подробно и рассказ свой покончил тем, что, по всей вероятности, весьма скоро она будет уже «матушкой» в селе Ивановке.

После этого посещения я виделся с Лизой почти каждый день; то она ко мне завернет, то я к ней. Ни в чем не завидовал я Калистову: ни его успехам в семинарии, ни протекции, которую оказывал ему секретарь консистории, ни месту, которое он получает прежде других, но в отношении Лизы — грешный человек — зубы точил на него. Так я в нее втюрился, как не может втюриться самый отчаянный мальчишка. Не поверите ли, я даже с ужасом помышлял о той минуте, когда Калистов, получив место, явится в Скрябино и поведет к венцу Лизу. Теперь, конечно, я понимаю, что все это было глупо, гадко, ну, а тогда дело было иное.

Раз как-то прихожу к ней: смотрю, у крыльца пономарского домика стоит щегольская тележка, запряженная тройкою лошадей. Сбруя на лошадях с медными бляхами, с кистями, с переметами, в гривах вплетены разноцветные ленты, бубенчики так и громыхают при малейшем движении лошадей.

— Кто это? — спрашиваю я у кучера.

— Свистунов, Николай Николаич.

Я даже ушам не поверил! Однако все-таки вошел в комнату и действительно увидал Свистунова, того самого приказчика, к которому приревновал Калистов Лизу. Он был одет франтом, в поддевке, в бархатных шароварах, лаковых сапогах, в шелковой рубахе, в воротнике которой блестела какая-то особенно бросавшаяся в глаза запонка, ну, просто молодец молодцом. И сам-то по себе он был красавец… высокий, статный, стройный, с черными кудрявыми волосами, с большущими синими глазами… Когда я вошел в комнату, Лиза провожала Свистунова…

— Ну, счастливо оставаться! — говорил Свистунов. — Коли такое дело, то, видно, нам прохлаждаться здесь нечего… Прощайте, Лизавета Васильевна…