Мертвецы не катаются на лыжах. Призрак убийства - [35]

Герда снова едва заметно приподняла бровь.

– Разумеется, то, что я видела его, когда ехала на подъемнике вверх. Он спускался. Полагаю, к тому времени он уже был мертв.

Она говорила без малейшего намека на какие бы то ни было эмоции.

– Расскажите об этом подробнее.

– А что тут рассказывать? Я ехала последней. Первыми поднимались англичане, за ними синьор ди Санти, потом баронесса, Лотти и Ганси. Я была примерно на середине пути, когда увидела спускающегося Хозера.

– Вы без труда узнали его?

– Конечно. Уже стемнело, и шел снег, но от лампы на пилоне света было достаточно, к тому же на нем были эти ботинки из леопардового меха.

– Вы только что сказали, что, по вашему мнению, к тому времени он был уже мертв. А в тот момент что-то подобное не пришло вам в голову?

– Что он мертв? Нет. Он ссутулился, защищаясь от снега, прижал подбородок к груди и надвинул шляпу на глаза. Я заметила, что он покачнулся в кресле, когда оно дернулось, проезжая мимо пилона, и подумала, что герр Хозер, наверное, заснул. – Герда помолчала, а потом по собственной инициативе добавила: – На миг во мне встрепенулась надежда, что он выпадет из кресла и сломает себе шею. Но страхующая перекладина, конечно, это предотвратила.

Если бы Герда достала из кармана ручную гранату и положила ее на стол, это не произвело бы большего впечатления, чем ее слова. Девушка бесстрастно наблюдала, как Спецци вскочил, помянул черта, попросил ее повторить то, что она сказала, – Герда повторила, – и наконец рухнул обратно на стул, промокая пот, выступивший на лбу.

– Вы осознаете, какой опасности подвергаете себя, говоря такие слова, фройляйн? – воскликнул он почти с болью. – Почему вы это сказали? Зачем?

Герда бросила на него быстрый испепеляющий взгляд и обратилась к Генри:

– Вы бы все равно узнали, – сказала она. – Так лучше уж я сама скажу. Я ненавидела Фрица Хозера. Он убил моих родителей.

Это признание снова повергло Спецци в состояние лихорадочного возбуждения.

– Спокойствие! – выкрикнул он.

Герда не обратила на него ни малейшего внимания.

– Фамилия моего отца Браун, – объяснила она Генри, – но у моей матери была другая фамилия – Розенберг. Она была еврейкой. Вы могли слышать имя моего отца – Готфрид Браун.

– Актер, – сказал Генри.

– Да.

– Он был бесподобен. Я видел все его фильмы. Он работал с Дженнингсом и Рейнхардом…

– Да.

– И он, кажется… – Генри смущенно запнулся.

– Он покончил с собой, – ровным голосом подтвердила Герда, – после того как гестапо арестовало мою мать. Мама умерла в Равенсбрюке.

– А какое отношение к этому имеет Хозер? – Спецци отчаянно пытался вернуть себе бразды правления. Герда холодно взглянула на итальянца.

– Не думаю, чтобы вы что-нибудь знали о моем отце, – сказала она. – Он был великим актером и хорошим человеком, но слабым. Он ненавидел нацистский режим, но не имел храбрости открыто противостоять ему. У него случился нервный срыв, и он пошел на консультацию к Хозеру, который в то время практиковал в Берлине. Думаю, именно тогда он впервые начал принимать наркотики.

Повисла неловкая пауза.

– Жизнь в Берлине между войнами была… трудной, – продолжала Герда. – Во всяком случае, так мне рассказывали. Я была тогда маленькой, и моя мать делала все, чтобы я ничего не узнала о… – Она помолчала. – Мне жизнь казалась прекрасной.

Генри живо представил себе эту картину: маленькая темноволосая девочка, защищенная материнской любовью, укрытая от жестокости и морального разложения окружающего мира за хрупкими стенами прелестной детской комнаты, – и то, что должно было случиться, когда эти стены рухнули.

– Я, конечно, знала Хозера, он был нашим семейным доктором. Маме он никогда не нравился, а отец не желал и слышать ни о каком другом враче. Теперь и я подозреваю то, что моя мать подозревала тогда, – Хозер снабжал моего отца кокаином.

– Продолжайте, – тихо сказал Генри.

– Когда ситуация стала совсем плохой для… евреев и положение моего отца больше не могло служить охранной грамотой, мы с мамой уехали к моим тете и дяде, которые жили в деревне. Теперь я понимаю, что мы прятались там, но тогда я этого не знала. Мне то время представлялось каникулами, которые длились и длились. Отец навещал нас время от времени. Мне было всего семь лет, но даже я видела, как плохо он стал выглядеть… и в каком отчаянии пребывал. Однажды, гуляя в саду, я услышала, что отец плачет. Мой отец… плакал. – Единственной эмоцией, окрасившей в этот момент голос Герды, было удивление, вызванное воспоминанием. – Я прислушалась и разобрала, как он сказал: «Они не дадут мне работать… все слишком запуганы». А мама ответила: «Это из-за меня». А потом спросила: «Почему мы не можем уехать, все втроем? Это рискованно, но в данном случае риск оправдан. Мы могли бы поехать в Америку – тебя там хорошо знают…»

Разговор продолжался еще долго…

Герда бросила взгляд на Спецци.

– Однажды, вскоре после этого, отец приехал очень взволнованный, с горящими глазами. Он велел маме быстро собираться, потому что мы уезжаем в Америку. «Но как?» – спросила мама, и отец ответил: «Хозер все устроил». Тогда мама сказала: «Ох, ты глупец! Что ты натворил?!» Но отец ее не слушал. «Это, конечно, дорого, – говорил он, – но оно того стоит. Я продал все – дом, машину… Его друзья заедут за нами сюда сегодня ночью…»