Мертвая вода - [6]

Помню только хорошее

из того, что было.

Из того, что не тронуто

памяти молью.

Не скорбя по урону-то,

улыбаясь, молвлю:

«Так-то лучше, ну правда ведь,

Горе-Лукойе?

И тебе не пора вдоветь,

да и я спокоен.

Трудно счастье как вещь нести

радостным быдлом.

Месяц, стоящий вечности, —

непременно был он.

Шифрограммы этрусские —

ногтем по коже;

и ажурные трусики

на полу в прихожей.

А шампанского выстрелы!

Чудо-левкои,

ложе коими выстелил.

А еще — такое…»

Ангел, бывший хранителем,

выдержки дай мне.

Долгий треп утомителен,

если речь о тайне.

2010

Алкоголь и потерянное вдохновение

(в стиле Буковски)

Я люблю дешевые пивнушки,

дремлющие около вокзалов;

заскочишь в такую под вечер, выпить пива кружку,

и грамм сто пятьдесят вдогонку — чтоб не казалось мало,

закажешь глазунью из трех яиц

и бекон, не внушающий доверия,

а вокруг — столько живописных лиц

и никакого лицемерия.

Накурено — хоть топор вешай,

ну еще испарения, запахи разного рода;

другой бы смылся отсюда к лешему,

но я обожаю общаться с народом.

Наверное, у меня такой вид —

интеллигентного простака, распыляющего излишки…

Вот подсел странный тип, денег занять норовит,

другой предлагает перекинуться с ним в картишки.

Сутенер доморощенный ставит в известность: девчонка,

хорошенькая, долларов за двадцать;

и сама она рядом — едалом не щелкает,

того и гляди — полезет целоваться.

На липком столе пополнение вроде:

бутылки, тарелки — прямо с небес манна.

И как-то само собой происходит,

что банкет оплачивается из моего кармана.

И все тут, словно друзья закадычные,

донимают расспросами, рассказами,

накачавшись ершом, выпытывают самое личное,

липнут проказою.

Жалуются, придавленные грузом бед,

мол, евреи все захватили, а мы нищаем.

«Спокойно, — говорю, — с вами великий русский поэт,

и я угощаю».

Сумерки облепили окна, поздновато уже,

истекают отведенные заведением сроки,

и чувствую, как скребутся в душе

сотни раз не написанные строки.

И лечу домой в радостном опьянении,

в супермаркете хватаю блокнот, ручку, бутылку вина,

но пока добираюсь, тает призрак стихотворения —

скука одна…

О таланте своем не плачу я,

думал — пропил, а он нет-нет

да напоминает о себе, как неоплаченная

квитанция за свет.

2006

Гастарбайтер

Не смущай меня дальним городом,

знаю, знаю: златые горы там,

и молочная стынь-река

глубока;

сплошь дороги мостят топазами,

лавки миром и медом мазаны,

страж могучий — который год —

у ворот;

и такая играет мощь, поди,

как народ, заполняя площади,

брагой тешится на ура —

до утра.

Тридесятое чудо чудное!

Разувериться б хоть чуть-чуть, но я,

что имел, оставляю здесь;

в этом весь.

Мне бы выйти сегодня засветло,

чтоб плетьми не попала в глаз ветла,

чтобы ветер в вертепе скал

еще спал.

Перевал одолеть — а там уже

доберусь, не впервые замужем,

там покажет заветный путь

кто-нибудь.

2007

«Уходя, колебался, но все-таки уходил…»

Уходя, колебался, но все-таки уходил.

Возвращался, метался и думал опять об уходе.

В зеркалах — непутевый, растерянный крокодил

слезы лил, человечьи вроде.

И одна говорила: «Не отпущу»,

а другая: «Я ждать устала».

И мой внутренний голос, немой вещун,

оказался бессмысленнее магического кристалла.

А по городу рыскал шакалом безумный снег, —

ну такой, что ни в сказке, ни в небылице.

Мне хотелось кричать им обеим: «Навек, навек!»,

только все же следовало определиться.

Чаще рвется не там, где тоньше, а где больней;

прикорнуть бы, забыть все — на день, на час ли…

И одна говорила: «Ты будешь несчастлив с ней»,

а другая: «Со мною ты будешь счастлив».

Это, я доложу вам, классический сериал,

тут бы впору сценарий писать многотомный.

Только те, кто участие в нем принимал,

выгорая, мертвели, как старые домны.

А тем временем снег, успокоившись, капал за шиворот

                                               с крыш

как залог невозможного, дикого, жгучего счастья.

И одна говорила: «Ты любишь ее, так иди к ней, малыш,

но если что — возвращайся…»

2009

В метро

Не склеены поцелуем,

спускаемся в андерграунд,

где черти поют «Аллилуйя»

и ангелы в прятки играют.

Где смрадом, как из лохани,

окатывает игриво.

В неясной толпе с лохами

бессмысленно ждать прорыва.

Нетвердым шажком пингвиньим

корячимся до платформы.

Толкаются все упорно,

хоть зенки пустые вынь им.

Пищит лейтенантик жидкий,

придавленный у колонны;

ему не поймать шахидки,

не выиграть миллиона.

Галдит караван-сараем

восточный народ речистый.

Которые террористы?

Мы снова им проиграем…

Сегодня взорвут едва ли,

а завтра есть шанс, однако…

Да что это за клоака,

и как мы сюда попали?!

Смотрю — задрожали рельсы,

и думаю: неужели

как нищие погорельцы

скорбят о потере «Гжели», —

вот так пожалеем время,

истраченное в тоннеле?

Мы — евнухи, что в гареме,

как водится, не при деле.

Доносится грохот града,

подходит железный Будда.

И ты говоришь: «Не надо…»

И я говорю: «Не буду»,

в тоске, как в траве, по пояс,

в тупой маете столичной…

Я бросился бы под поезд,

но это не эстетично.

2010

II

АВСТРАЛИЯ

поэма-утопия

I

Конечно, Москвы не будет,

исчезнут Берлин и Прага;

чуть дольше продержится Лондон, мечтая о чуде,

но порвут его по образу и подобию флага.

Обречена старушка Европа,

и теперь уж кричи — не кричи;

ожидали второго потопа,

а погибнем от нашествия саранчи.

Не всегда побеждает сильнейший,

берут не обязательно силой — разве способов мало?