Мерседес-Бенц - [16]

, а ноги наши омывали волны еще холодного в это время года моря. — И вправду чудесно, — прошептала панна Цивле, — «мерседес», скользящий во тьме, сверчки, расскажите же все до конца, что там дальше произошло. — Немецкие самолеты, — ответил я, — которых не достигали снаряды батарей капитана Рымвида Остоя-Коньчипольского, немецкие танки, которые не удалось остановить кавалерийским отрядам, словом, поражение, но прежде, чем все это случилось, за несколько дней до начала войны дедушка успел сделать еще одну фотографию и отдать пленку Хаскелю Бронштайну, так вот, это оказался последний снимок, сделанный им в той Польше, — семейный портрет: слева, у самой обочины стоит бабушка Мария, затем два «батяры», как их называли на львовский манер, то есть мой дядя и отец, ну а дедушка, который, конечно, не мог попасть в кадр, на этой фотографии также присутствует — в виде отчетливой тени; и должен вам признаться, что каждый раз, глядя на этот снимок, каждый раз, вертя в руках маленькую пожелтевшую карточку из мастерской пана Бронштайна, я испытываю умиление, потому что эта тень — словно предчувствие надвигавшихся событий, словно безмолвное дедушкино отсутствие в ближайшие несколько лет, что же касается «мерседеса», — предупредил я вопрос панны Цивле, — эта фотография оказалась также и прощальной. — Ну да, — вставила она, — его, небось, забрали немцы. — А вот и нет, — возразил я, — уже после начала бомбежек дедушка получил приказ вывезти все документы, в которых содержались тайны химических технологий, на восток, где они будут в безопасности, все ведь думали, что фронт остановится на Дунайце или, в крайнем случае, где-нибудь на Сане и удержится там, пока на помощь не придут французы, но то были лишь благие пожелания, и дедушка, прорывавшийся на «мерседесе» по дорогам, забитым беженцами, на которых отрабатывали свое мастерство пилоты «Люфтваффе», сомневался, сумеет ли выполнить задание и успеет ли добраться до Львова, где в отеле «Жорж» его должен был ждать агент «двойки»[40], но все вышло совсем по-другому: примерно в двадцати километрах от Львова, уже за Грудеком Ягеллонским, но еще до Зимней Воды он заметил впереди красноармейский дозор, отряд конной разведки, и хотел было сразу повернуть назад, ибо — если уж выбирать из двух зол — предпочитал укрыться и завершить свою миссию где-нибудь на немецкой стороне, но опоздал — пришпорив коней, красноармейцы окружили «мерседес», а командир, рябой лейтенант, при виде автомобиля едва не захлопал в ладоши. — Ну и повезло же нам сегодня, комиссар будет в восторге! — закричал он солдатам, а дедушке — тоже, конечно, по-русски: — Выходи, сволочь! — и представьте себе, — рассказывал я панне Цивле под мерный шум волн, — этот лейтенант даже выдал расписку о реквизиции: — Вот тебе, полячишка, бумажка, чтоб не болтал потом, будто наша армия ворует, — улыбнулся он и похлопал деда по плечу, — знаем мы вашу вражескую пропаганду, — и тот стоял перед рябым лейтенантом и молча брал у него расписку, а бойцы тем временем перетряхивали машину и, к дедушкиному изумлению, швыряли в канаву все лишнее: в заросли лопухов полетел набор автомобильных инструментов фирмы «Бош» в эбонитовом ящике, старый, траченный молью дедов пудермантель, пара калош, масленка, пустой очешник, а также перевязанная бечевкой пачка документов, которые солдаты, к счастью, просматривать не стали — просто вытащили из кожаной папки, которую, разумеется, забрали себе; все это заняло не более семи минут, — пояснил я панне Цивле, — и когда они двинулись обратно по направлению к Львову, дедушка закурил, пристально всматриваясь в облачка пыли, летевшие из-под копыт командирской лошади, — лишившись наездника, конь бежал теперь вольно за «мерседесом», а хозяин его вольно переключал передачи, щелкал поворотниками, опробовал клаксон, сопровождавшие же машину солдаты постреливали в воздух и пели красивую, мелодичную песню о польских панах и псах-атаманах, что запомнят Красную Армию; и только когда они исчезли за поворотом, дедушка бросился к канаве, извлек оттуда свои вещи и потихоньку пошел в сторону Львова, надеясь, что несмотря на эту неожиданную советскую оккупацию миссию ему все же выполнить удастся; я его так себе представляю на этой дороге: вот он шагает в своем старом пудермантеле, медленно, то и дело останавливаясь, потому что эбонитовая коробка с инструментами «Бош» очень тяжелая, а в другой руке, вернее, под мышкой держит перевязанную бечевкой пачку тайных документов Государственного завода азотных соединений в Мосцице, которые в отеле «Жорж» должен ждать агент «двойки». — Прекрасно, — холодная балтийская волна то и дело заливала влажным песком изящные ноги инструкторши; увлекшись этой детской игрой в закапывание и извлечение из серой бесформенной массы собственных конечностей, панна Цивле, казалось, меня не слушала, но поскольку, добравшись до агента «двойки», я умолк, тут же поинтересовалась: — И что, встретились они в этой гостинице? — Отель «Жорж», — продолжал я, — уже был полон советских офицеров, а зал ресторана напоминал военный штаб после победоносного завершения кампании; дедушка приехал туда с улицы Уейского, где переоделся и отдохнул, внутрь он заходить не стал — стоя на тротуаре, заглядывал, словно случайный прохожий, в окно ярко освещенного ресторана и не верил своим глазам: официанты, и молодые, и старые, и мальчики на побегушках, буквально все сновали между столиками, подавая говядину «штуфат», жаркое, баранину, венгерские вина, французский коньяк и водку Бачевского советским офицерам, а те с самым учтивым видом расплачивались какими-то странными бумажками; привстав на цыпочки и прильнув к окну, дедушка разглядел расписки о реквизиции в пользу Красной Армии, точно такие же, как та, которую он получил за свой «мерседес»; зрелище было феерическое — офицеры в раже били рюмки и пили уже исключительно стаканами, словно прекрасно знали: еще пара часов, и подвал отеля полностью опустеет — кто же станет поставлять сюда токай, полынную водку, арманьяк или бордо, поэтому они извлекали из карманов целые книжки расписок и швыряли их на серебряные подносы, а официанты улыбались и благодарили за щедрые чаевые, словно прекрасно понимали — с таким же успехом офицеры Красной Армии могли бы расплатиться за эту возбуждавшую классовую ненависть роскошь не бумажками, а свинцом; и отойдя от окна, дедушка направился к Гетманским Валам, удрученный и потрясенный не столько неожиданной оккупацией и утратой «мерседеса», ведь для Центральной Европы сие не новость — скорее своего рода естественный, данный свыше порядок вещей, — а тем, что эта темная и зловещая сила вдруг ворвалась в пространство, ранее не ведавшее аннексий или вторжений и потому казавшееся безопасным, словом, тем, что вся эта машина медленно, но решительно занимает территорию его памяти, фрагмент за фрагментом уничтожая ее нежную плоть, обескровливая ясные и отчетливые картины, с корнем вырывая прошлое и пропуская его через специфический, ни с чем не сравнимый и тогда еще неведомый народам Центральной Европы фильтр; шагая по Гетманским Валам, дедушка ощутил это интуитивно, осознав, что все его воспоминания об отеле «Жорж» и Мариацкой площади, все мгновения встреч с невестой, друзьями или коллегами по Политехническому никогда уже не будут прежними, ибо навеки пропитаются пением и тостами советских офицеров, дымом их папирос, резким запахом «адекалона» и пота, звуками гармошки, хрустом битого стекла под их сапогами, и если, к примеру, ему однажды вспомнится разговор с невестой, когда та рассказывала о своей матери-венгерке, трагически погибшей в ранней юности, а он повествовал о прапрадедушке, враче наполеоновской армии, скандалисте и гуляке, если он восстановит все сложные ингредиенты той давней встречи вместе с облаками над площадью, грохотом конных повозок, трамвайными звонками и солнечными лучами, освещавшими через окно ресторана их столик, то на эту картину непременно наложится череда багровых, потных лиц, околыши покоящихся на скатертях фуражек или стопка расписок о реквизиции, швыряемая официанту, и согласитесь, — неутомимо продолжал я, а панна Цивле вынула ноги из воды, — такие мысли не слишком поднимали настроение в городе, чуть ли не на каждой улице которого уже висели красные транспаранты «Слава освободителям Западной Украины», «Долой буржуазию», «Рабочий народ — со Сталиным», и, словно этого было недостаточно, где-то в районе памятника Собескому дедушка заметил промелькнувший по другой стороне аллеи «мерседес-бенц», четырехдверный «сто семидесятый» цвета гнилой зелени, в котором узнал собственный автомобиль, а точнее говоря, автомобиль, решительно поменявший хозяина, и в этот момент сзади раздалось: — Пан инженер Кароль? Пожалуйста, не оборачивайтесь, идите рядом как ни в чем не бывало, да, хорошо, что вы не стали заходить в отель, там полно агентов, ну, в случае чего наш человек вас бы встретил и вывел через кухню, да, все осложнилось, но ситуация под контролем, лучше, конечно, не глядеть на тот «мерседес» и не привлекать к себе внимания, я вам скажу, кто в нем сидит, это комиссар Хрущёв, мы о нем еще не раз услышим, да, кстати, а бумаги у вас с собой? — Они сели на трамвай и поехали на улицу Уейского, — когда мы медленно покидали пляж, я взял панну Цивле под руку, — и там, в бывшей бабушкиной квартире, распили целую бутылку полынной водки, поэтому не стоит удивляться, что разговор сперва зашел о ликеро-водочном заводе Бачевского, который несколькими днями раньше назад разбомбили «Люфтваффе». — Сгорел девятого сентября, — сухо сообщил агент «двойки», — да, а сегодня утром русские арестовали обоих господ Бачевских, Стефана и Адама. — Чтобы выдать им расписку о реквизиции? — удивился дедушка. — Это называется «ликвидация чуждых элементов», — объяснил агент, — бежим вместе в Венгрию и Францию, переждем годик и через покоренный Берлин вернемся в Варшаву. — Ну а эти вот? — дедушка кивнул на приоткрытое окно, за которым грохотал танк. — Франция и Англия эту аннексию никогда не поддержат, — заявил ас разведки, — кроме того, мы обратимся в Лигу Наций. — Но мой дедушка, — мы с панной Цивле уже садились в «фиатик», — как-то не слишком доверял союзникам, не говоря уже о Лиге Наций, а потому на следующий день двинулся обратно в Мосцице — через свежую, еще не вскопанную немцами и русскими границу, а добравшись, наконец, до дому, вместо того чтобы явиться на отошедший теперь немцам завод, принялся целыми днями рассматривать старые фотографии, разбирать архив, подписывать на оборотах карточек даты, имена и названия мест, он догадывался, что этот вновь развернувшийся свиток времени — уже нечто совершенно иное, нежели каталог обычных воспоминаний, чувствовал, что мгновения, остановленные когда-то бесстрастным затвором «лейки», образуют абсолютно новую Книгу, о создании которой он и не помышлял и которая складывается из случайных минут, изломов света, фрагментов материи и давно отзвучавших голосов, и Книга эта — словно нежданно распахнувшаяся потайная дверь, открывающая перед удивленным прохожим совершенно новую перспективу, словно изумляющая зрителя круговерть временных и пространственных фантомов, подобных золотистым столбикам пыли в старом темном амбаре. И дедушке захотелось повидаться с паном Хаскелем Бронштайном, — мы вновь переезжали по Сенницкому мосту мертвую ленту портового канала с напоминавшими туши экзотических спящих чудовищ корпусами кораблей, — чтобы, — продолжал я, — поделиться своими наблюдениями и купить пару пленок про запас, потому что с начала немецкой оккупации ежедневно вводился какой-нибудь новый запрет, и дед опасался, как бы и фотографирование вот-вот не было полякам запрещено, подобно радио, лыжным прогулкам, симфоническим концертам, не говоря уже о публичных лекциях по геологии в Обществе натуралистов, которое, как и прочие общества и вузы, было попросту закрыто; и он отправился на велосипеде в Тарнов, чтобы купить у пана Бронштайна бумагу и пленки «Геверт», но мастерская была заперта, и только в подсобке еще кто-то возился, так что дедушка зашел во двор и осторожно постучал три раза. — Инженер, — обрадовался пан Хаскель, — я слыхал, вас русские во Львове арестовали, стало быть, вранье, — он подал гостю стул. — На сей раз, — уточнил дедушка, — я отделался только потерей машины, а следующего ждать не стал, вернулся. — Да здесь не лучше, — пан Хаскель указал на свою повязку со звездой, — я закрываю мастерскую и уезжаю в Аргентину. — В Аргентину? — удивился дедушка. — Как это? — Не спрашивайте как, молитесь, чтобы мне удалось вывезти семью, этот паспорт я купил за две недели до начала войны, но только на свое имя, а их отправят в гетто, квартиру у нас отобрали, вы себе не представляете, какие взятки мне пришлось дать в нашей гмине, чтобы устроить им хоть комнату с кухней, ну да ладно, продержатся как-нибудь, вас-то хоть с завода не погонят, вот, пожалуйста, возьмите от меня на память, — и пан Хаскель Бронштайн протянул дедушке несколько коробочек с фотобумагой и десяток пленок «Геверт», а когда тот все же попытался заплатить, фотограф вспыхнул и заявил, что с лучшего клиента в городе, который даже тогда, когда «эндеки»