Мерседес-Бенц - [15]

мы направлялись к Стогам, — шар замер почти в самом конце Рожновского озера, точно между Тенго-буром на левом берегу реки и Збышице, что располагалось на правом, и добрых полчаса неподвижно висел в воздухе, так что участники соревнований повылезали из автомобилей, побросали свои мотоциклы, повытаскивали корзинки с провизией и устроили обычный пикник, в котором один лишь дедушка Кароль не принимал участия — он не покинул «мерседес», на крыше которого бабушка Мария установила это их специальное приспособление для измерения силы и направления ветра, ветряную мельничку на штативе со счетчиком оборотов и маленьким барометром. — Что-то дрогнуло, — шепнула наконец бабушка, — чуть-чуть, но к нам. — Бери прибор и садись в машину, — прошептал в ответ дедушка. — И вообразите себе, — теперь мы ехали вдоль трамвайной линии, по сосняку, тянувшемуся до самого пляжа, — что, когда они двинулись обратно к Грудеку, их провожали удивленные взгляды расположившихся на травке дам и господ, но продолжалось это недолго, ибо как только порыв ветра сдвинул шар в ту сторону, все моментально повскакали со своих мест, завели моторы и помчались вслед за дедушкиным «мерседесом», который буквально через пару сотен метров после Збышице свернул в сторону Коженной, то есть на восток, ибо именно туда дул крепчавший с каждой минутой ветер. — Грибов или Ченжковице? — спросил дед, когда на головокружительной скорости шестьдесят пять километров в час они пронеслись мимо последних домов Войнаровой, — скорее Ченжковице, вот здесь налево, — отвечала бабка Мария, и не ошиблась, потому что шар, возникший в каких-нибудь трехстах метрах перед их капотом, теперь довольно быстро двигался именно в этом направлении, но на сей раз выиграть соревнования не суждено было ни им, — я остановился у трамвайного круга, и мы с панной Цивле пошли по тропинке к пляжу, — ни кому-либо другому, ибо когда шар парил над Бобовой, из-за небольшого холма на берегу Бялой грянули залпы зенитной артиллерии, вокруг разноцветного купола с гондолой вспыхнули светлые облачка — и всё: один из снарядов продырявил оболочку, шар, подобно огромному парашюту, опустился на луг, а аэронавт, хорунжий Шубер, был мгновенно окружен и арестован отрядом пограничной охраны, причем разразился жуткий скандал, поскольку у аэронавта, хорунжего Шубера, не оказалось при себе ни лицензии, ни каких-либо иных документов, удостоверявших личность, зато имелся фотоаппарат, так что его приняли за немецкого шпиона, и тщетны были увещевания пришедшего на подмогу дедушки Кароля и подоспевших прочих участников соревнований, тщетно они толковали, будто шар зарегистрирован и имеет маркировку «SP-ALP Мосцице», тщетно за хорунжего хором ручались все господа инженеры и техники, капитан Рымвид Остоя-Коньчипольский был непреклонен и приказал, чтобы всю компанию под конвоем препроводили в ресторан госпожи Клюнгман, где следовало ожидать дальнейших распоряжений; так закончились последний полет шара «SP-ALP Мосцице» и последняя охота на лис: в ресторане госпожи Клюнгман подавали перепелов, телячье жаркое, зразы, карпа по-еврейски, украинский борщ, вареники по-русски, гусиную печенку, жареного усача, маринованные грибы, фаршированную утку, свиную отбивную с черносливом, лопатку, ребрышки, говяжий бульон, вареное мясо под хреном, и все это утопало в овощах и салатах, прибавьте сюда пиво «Окочим», «Живец», чешский «Пильзнер», водку Бачевского пяти сортов, коньяки и французское шампанское, венгерские вина из подвалов господина Липпочи, ну а на десерт горячий шоколад, фисташковое мороженое, виноград, пирожные «наполеон», эклеры, торт «Пишингер» и булочки «Цвибак», кофе, чай, напиток «синалко», малиновый сок, лимонад, доступные цены без курортной наценки, ибо куда было Бобовой тягаться с Ивоничем, Трускавцом или Крыницей. — Боже, у меня в животе урчит, — засмеялась панна Цивле, устраиваясь на песке, — в такой кутузке я бы и сама охотно посидела, были бы деньги. Долго их там держали? — Часа три, — я уселся рядом, — одному лишь аэронавту Шуберу не повезло, поскольку его повели допрашивать в полевой штаб ПВО, где дали только стакан воды, ну, а в том ресторане устроили бал под лисьим хвостом, что прицепил к деревянным стропилам дедушка Кароль, произносили тосты за гонки следующего сезона и их победителя, коли в этом все пошло псу под хвост, но, видимо, многие уже предчувствовали, что пьют в кредит — весьма рискованный и под высочайший процент, — что подписывают бессрочный вексель, который может быть востребован в любую минуту, и, прекрасно это ощущая, дедушка Кароль все подливал и подливал бабушке в бокал, а та возмущалась, потому что не любила, когда у нее шумело в голове, но дед знал, что делает, и вполголоса твердил ей на ухо: — Марыся, счастливы мы уже никогда не будем, так что все эти минуты надо сберечь, словно мушку в калле янтаря, и передать внукам. — Ну почему сразу внукам? — удивлялась бабушка, — даже если начнется война, жизнь потом опять вернется на круги своя, так всегда бывает, — она доверчиво взглянула на него. — Хиникс пшеницы за динарий, — горько улыбнулся дед. — Какой еще динарий, о чем ты? — бабушка осторожно прикрыла ладонью дедушкину рюмку и подвинула ее поближе к себе. — В общем, они друг друга не понимали, — объяснял я панне Цивле, — не понимали, потому что опыт той, первой войны, был у них совершенно разным, она почти все время провела в Швейцарии, а он — в окопах, она организовывала благотворительные комитеты, а он изучал новые виды пушек и снарядов, она писала письма, а он описывал артиллерийские карты, а затем, когда они вернулись во Львов и когда можно было наконец перевести дух, разразилась еще одна война, на этот раз уже не мировая, а польско-украинская, и ему вновь пришлось стрелять, а она вновь занималась организацией благотворительного комитета, так что, сами видите, угол зрения был абсолютно различен, и это еще не все, потому что вскоре после той украинской войны пошли в наступление большевики, на этот раз дедушку определили на бронепоезд, и хотя он удобно устроился в стальной башенке с надписью «Смелый», ему вновь пришлось стрелять — и на сей раз не в воздух. — Погодите, погодите, — панна Цивле закурила, — вы хотите сказать, что во время той польско-украинской битвы за Львов ваш дедушка постреливал в воздух, словно какой-нибудь Швейк? — Об этом мне ничего неизвестно, — возразил я, — но он всегда повторял, что война с украинцами была самой большой трагедией в его жизни. — Мы-то победим, — говорил он, — но как потом жить с ними в одном городе, как смотреть друг другу в глаза? — Что же касается большевиков, — продолжал я, — то пушки бронепоезда «Смелый» палили уж точно не по окнам Господним, а по скакавшим галопом буденновцам, о них, вероятно, дедушка и думал там, в ресторане под Бобовой в августе тридцать девятого, он наверняка вспоминал этих всадников Апокалипсиса, мчавшихся подобно стае саранчи, и уж во всяком случае, — закончил я, — не питал иллюзий, что надвигающаяся война будет напоминать предыдущую, и, возможно поэтому, садясь в «мерседес», тихонько повторил эту цитату из Откровения Иоанна Богослова о хиниксе пшеницы и динарии, отчего бабушка рассердилась, решив, что дед выпил лишнего и машину лучше вести ей, с чем дед, ясное дело, не соглашался, так что это их последнее совместное возвращение с охоты на лис прошло под знаком безмолвной ссоры; они медленно миновали дом знаменитого цадика, вокруг которого толпились хасиды, потом, включив дальний свет, ехали по извилистой дороге меж погруженных во тьму холмов, мотор ровно урчал, через приоткрытое окно в машину врывался неумолчный концерт сверчков, и эту удивительную атмосферу августовской ночи они запомнили навсегда, ибо и в самом деле, — я осторожно обнял панну Цивле, — никогда уже не были так счастливы. — И представьте себе, дорогой пан Богумил, что, когда я договорил эту последнюю фразу, инструкторша положила руку мне на плечо, и мы сидели неподвижно, словно парочка влюбленных школьников, поглядывая на темно-синий плащ залива с маячившими на нем огоньками кораблей — тех, что стояли на рейде, и тех, что направлялись в Калининград, Стокгольм, Хельсинки, Висбу, Хильверсум и куда там они еще ходят, и ощущалась в это мгновение какая-то удивительная аура, текущий меж нами психологический Гольфстрим, и причиной тому было вовсе не невинное прикосновение, а вещи весьма существенные, можно сказать, фундаментальные: просто, дорогой пан Богумил, мы почувствовали друг в друге родственную душу, то, о чем писали Шелли, Китс, Байрон и Мицкевич, то, над чем смеются сегодня все, включая ученых и художников, о чем не помнят священники, о чем позабыли писатели, словом, нас объединил некий ныне мертвый язык, подобный паутинке бабьего лета, хотя стоял вовсе не октябрь, а майская ночь, а на небе уже решительно воцарился Арктур в сопровождении столь же ясной Спики из созвездия Девы, Большая Медведица ковыляла из Борнхольма куда-то по направлению к Хелю