Мероприятие два дробь одиннадцать - [7]

— Платоныч, стреляй, не раздумывая!

Возница угрюмо кивнул.

— Игорь Иванович, готов?

— Сейчас, минуточку, — уполномоченный оглянулся в нерешительности.

Дверь затрещала, торопя.

— Пошел! — подсаживая уполномоченного, скомандовал сержант. — А ты, Платоныч, погоди.

Соскок получился легкий, удачный. И, над головой — винтовочный выстрел, другой.

— Жми, Иваныч, мы прикроем!

Из-за кустов выскочили наперерез двое. Успеет проскочить? Игорь Иванович обернулся. А где — остальные? Он сбился с бега, остановился. Вернуться? От дома шел кто-то, неузнаваемый в яростном пламени пожара.

— Сержант! — позвал уполномоченный тоскливо. — Сержант! — но, разглядев лицо, бросился в сторону, к воротам и, когда его схватили, почувствовал странное облегчение — конец, не надо больше никуда бежать, что-то делать. В груди кольнуло, лизнуло горячо, и наступила тишина. Покой. Хорошо.

Комната тряслась, отражаясь в подрагивающем зеркале шкафа.

— Возьми, — сержант протянул топор. — Понадежнее, чем пуля.

Федот согласно кивнул. Три обоймы выпустил, а хоть бы кого свалил. Дым глаза заел, вот и мажешь.

Возница, съежившись, влез на подоконник.

— Быстрее! — и, не раздумывая, сразу за ним. На ходу он обогнал Платоныча, зло прикрикнул:

— Живее, козел!

У костра сгрудились тени над уполномоченным. Дело свое тот сделал, отвлек.

Навстречу — парочка доходяг. Ха! Солдат перешел на шаг, пружинящий, танцующий, и с ходу ловко ударил колуном по голове, даже в лицо брызнуло. Доходяга сел у ног. Ну, еще добавки? Возница вбежал в конюшню.

Второй приближался к Федоту медленнее. Боится, хмырь, и правильно боится.

Федот подобрался, готовясь прыгнуть, но первый, порубленный, обхватил его ноги. Живучий, гад! Еще раз! Сплеча! По голове! Топор рубил сочно, с хрустом, и вдруг, вырванный из рук, взлетел, на миг застыл в небе, видимый лишь тусклым отблеском огня на мокром лезвии, и рухнул вниз, в костер, а костер, дом, конюшня сорвались с места и закружились, сливаясь в багровую полосу, а когда остановились, осталось только небо с тающими в нем искрами пожара, небо, в которое смотрела оторванная голова Федота.

Шкаф с грохотом повалился, и сержант оттолкнулся от подоконника. Сейчас — в поле, возьми его там, в такую-то ночь. Двадцать верст, к утру дойдет, — он двигался осторожно, зорко всматриваясь во тьму. У ограды остановился, прислушался. Кажется, нормально. На руках подтянулся и перемахнул на ту сторону.

— Уйду, что там, уйду! — возница почти кричал, нахлестывая коня.

Версту отмахали, не меньше.

Конь остановился внезапно, как в стену уперся. Посреди дороги — один человек. Всего один.

Возница потянулся к винтовке.

Человек, поднял голову, шагнул.

— Это вы, товарищ сержант! — и, отбросив винтовку, он протянул, руку, экономя секунды. — Скорее залезайте!

Страх ушел, осталась обреченность, но только коснувшись руки сержанта, он понял — почему.

Хлипкие двери ходили ходуном, кто-то тряс их, дергал за ручку. Не уходят. Ненадолго замочка хватит, — лейтенант сидел спиной к двери, глаза от дыма зажмурены, но пальцы проворно исполняли заученную работу. Раз — и все кончится, он будет послушным, перестанет ходить в запретные места.

Шурупы не выдержали, подались, заскрежетали дверные петли, но он успел! И, навстречу ввалившимся — взрыв, дробящий в ничто плоть и камень.

Тучи разошлись, не пролив на землю и капли дождя.

Труп лежал на дороге остывший, обескровленный лунным светом.

То, что когда-то было сержантом, двигалось прочь, к догорающим обломкам дома. Там оно отыщет местечко, где, в темноте и безлюдье, завершит метаморфоз. Оно получило достаточно материала — живого, пластичного, — и достроит себя, сохранит до главной ночи, ночи, когда проснется в нём охота к умножению.