Мерцание золота - [25]

Что-то в голосе этого человека заставило посмотреть на него внимательнее. Невысок, полноват, чернявый. Вполне заурядный субъект. А голос повелителя.

— Хочу, — сказал я.

— Пойдемте.

Мы направились к боковой лестнице, ведущей куда-то в подвал.

«Интересное кино, — думал я, вперясь глазами в спину поводыря. — По сравнению с ним даже я больше военный, не говоря уж о Харатьяне. Куда он меня ведет?»

В подвале мы остановились у одной из дверей.

— Сюда, — сказал каперанг и открыл дверь.

Я шагнул через порог и замер. Картина, открывшаяся моим глазам, ошеломляла. За большим овальным столом, развалясь, сидели каперанги. Среди них не было ни одного адмирала, и все они неуловимо походили друг на друга. Некоторые сбросили мундиры и сидели в белых рубашках. У двух-трех из них на коленях устроились смазливые барышни в коротких юбках. В каждой из барышень тоже проскальзывало что-то общее.

«Клоны, — подумал я и оглянулся на своего провожатого. — Или масоны, что в принципе одно и то же».

— Замы по тылу всех флотов, — улыбнулся тот. — Мы не любим пышных застолий и громких слов.

— Н-да… — крякнул я.

В этом застолье поражали даже не глубокие чаши с черной икрой, а то, что к ней никто не притрагивался. На челе каждого из сидящих за столом лежала печать усталости. Да, все они честно сделали свое дело и теперь отдыхали.

— За русский флот!

Мой провожатый наполнил рюмки из какой-то особенной бутылки. Мы выпили.

— Кто таков? — повернулся к нам один из каперангов.

— Писатель.

— Пусть выпьет, — разрешил каперанг. — Но не пишет.

Кто-то хохотнул.

«Если и напишу, никто не напечатает, — подумал я. — В новой России живем».

— Да, живем небогато, — согласился мой спутник, — но нам много и не надо. Еще рюмочку?

Я понял, что из подвала пора выметаться.

— Спасибо за доставленное удовольствие, — сказал я.

— Всегда рады писателям.

Провожатый улыбался, но глаза его были холодны.

«В древности правили жрецы, — думал я, поднимаясь в парадный зал, — потом масоны, а теперь, видимо, тыловые крысы. Конец, впрочем, всегда одинаков».

На столах, за которыми витийствовали адмиралы, черной икры, между прочим, не было.

— Героям икра не нужна, — сказал я Перетокиной, которая чокалась со всеми адмиралами подряд, — им и орденов хватает.

— Пойдемте домой, — поставила она на стол рюмку. — Столько я никогда не пила.

— Неужели больше двух рюмок? — удивился я.

— Не больше, но мне и одной нельзя. Где вы все это время были?

— У масонов в подвале, Нина Матвеевна. Это рядом.

К микрофону подошел Харатьян с гитарой, и это был самый удобный момент, чтобы незаметно скрыться.

7

Умер Эрнст Иванович Сафонов.

Несчастье случилось хмурым зимним утром. Как обычно, служебная машина приехала за главным редактором и остановилась у коттеджа. Эрнст Иванович вышел из квартиры, закрыл за собой дверь и стал спускаться по лестнице. Насколько хороши во Внукове лестничные пролеты в кирпичных коттеджах, настолько же они ужасны в деревянном.

«Здесь такую лестницу сделали для того, — думал я, карабкаясь по вечерам к Эрнсту Ивановичу, — чтобы писатели меньше пили. Лучше не допить рюмку, чем сверзиться и сломать шею».

Именно на этой лестнице Эрнст Иванович и упал. Я не знаю, инсульт случился до падения или после него, но шофер обнаружил главного редактора уже лежащим на лестнице. Сафонов умер в клинике, не приходя в сознание.

Прощались с Эрнстом Ивановичем в крематории Хованского кладбища. Все, кто присутствовал на церемонии, были угнетены. Уходили лучшие люди, и отчего это происходит, никто не понимал.

— Убили, — услышал я чей-то голос.

Конечно, это не было убийством в традиционном понимании этого слова. Да, без Ларисы Тиграновны Сафонову было тяжело, но ведь он работал, нянчился по выходным с внуками, ухаживал за домашними питомцами, которых в его доме всегда было полно.

Кстати, за несколько дней до несчастья из дома ушел Том. Он и до этого пропадал на неделю, «шел по бабам», по выражению Эрика, но в этот раз исчез раз и навсегда. За котами, насколько я знал, подобное водилось.

Обрушился мир, любовно выстроенный, выпестованный Эрнстом Ивановичем Сафоновым. Для меня эта потеря была сравнима со смертью самого близкого человека. А как для писателя он сделал для меня больше, чем кто бы то ни было. И даже не тем, что регулярно печатал в «Литературной России», а своим отношением к писательскому делу, к товарищам по цеху, к русскому слову.

— Сейчас для России самые худшие времена, — говорил он мне, — но убить ее все равно не удастся. Вот увидите.

И я ему верил.

Как мне представляется, он был образцом честности, порядочности, доброты — то есть таким, каким и должен быть русский человек. Может быть, излишне щепетилен, но кто из нас без недостатков?

На похоронах мне ни с кем не хотелось говорить. О чем? Что лучшие из нас долго не живут? Об том и так все знают. Радуются враги? Они и должны радоваться. Если у тебя нет врагов, стало быть, неправильно живешь.

Я положил в гроб цветы, проследил взглядом, как он уползает в чрево печи, и ушел.

Эрика уже не вернешь. А вот память о нем хотелось бы сохранить.

В Доме творчества «Внуково», чудом удержавшемся на плаву, начиналась новая жизнь. Многие из писателей старшего поколения ушли в мир иной. Файзилов, Михайлов и Костров переехали в Переделкино, пошли, так сказать, на повышение статуса.