Мераб Мамардашвили: топология мысли - [95]

Тот острый, резкий запах выступил для него не просто запахом, а катализатором, эквивалентом другой жизни, это было не просто ощущение, а эквивалент, в котором упакован как в символе, магический знак будущих встреч, перекрестков, которые будут происходить потом по жизни [ПТП 2014: 649].

Да, попадание в сократическую точку важно. Но мы же попадаем туда, будучи внешне изначально просто как вещи, материальные, жесткие, шерстяные такие, плотные, матерчатые, толстокожие. Грубые и не отёсанные, трёмся друг о друга. Толкаемся в мирах, во встречах, не имея органов, умеющих слышать, слушать, видеть, чувствовать. Каким это органом я должен услышать, увидеть этот вызов и попасть в точку? Только с содранной кожей и почувствуешь. Надо быть голым, то есть открытым, значит, рисковым, тогда запах, вещь, звук, знак, что-то всколыхнёт и даст сигнал на будущее… Путь выглядит у нас устланным этими вещами, играющими роль магических знаков, подающих сигнал. Но знаков, требующих расшифровки.

Удивительное дело, здесь и происходит связка. Я, с одной стороны, попадаю, будучи сугубо эмпирическим индивидом, в сократическую точку. Но, с другой стороны, совершаю действие, рискованное, действие самим собой, несу действие на своих плечах, а не по роли и не по ритуалу, не по реакции. И будучи сугубо эмпирическим существом, открываюсь истории. Только этот принцип своего включения, «только со мной» и является одновременно способом включения в историю[138]. И тогда история начинает говорить разными живыми голосами. Про историю, про исторические процессы вне меня, без меня, можно говорить сколько угодно. Но это будут пустые слова. А вот принцип «только со мной» и рождает личность как реальность в истории.

М. К. отсылает к нелюбимому им Ф. М. Достоевскому. Его герои – суть метафизические идеи, некие голоса, чистые, без социальных одежд. Достоевский первый до ХХ века русский писатель, признаётся М. К., которого можно назвать «нефизическим» писателем, у которого в романе фактически отсутствует какая-то социальная фактура. Я бы добавил, его герои – ходячие живые голоса, как писал М. М. Бахтин, герои-идеологи. Им нужно было идею великую разрешить. Они не социальные проблемы решают. Они обсуждают и решают метафизические вопросы[139]. Другие писатели, особенно русские, погружены в социальную ткань, в их романах большой многослойный социальный контекст, всякого рода проблемы социальной справедливости, и т.д. У Ф. М. Достоевского этого нет, у него человек и поставлен в сократическую точку, он никому не принадлежит, он никуда не соотнесен, он должен пройти путь испытаний.

В этом плане Достоевский поставил своеобразный литературный эксперимент, который прошел мимо русской литературы и не был продолжен, он даже прошел мимо и самого Достоевского, он сам этот момент не рефлексировал, считает М. К. Он сам будучи пластичным лицедеем, как писатель, как художник, метафизичен в своем романе, но как только он начинает рассуждать о жизни, о политике, о литературе в своей публицистике, своих дневниках, он начинает нести «косматый бред» [ПТП 2014: 651].

А почему, спросим мы? Потому что автор начинает обобщать, приводить в какую-то систему свой уникальный опыт художественного творения, но получается в итоге банальность и бред. Как только писатель начинает рассуждать по поводу творения, он скатывается в нравоучения, в ложную мораль. Так было и с Л. Н. Толстым и многими другими. А. П. Чехов этого счастливо избежал. Спросите актёра, как это у него так получилось, когда он играл Гамлета? Он начинает рассуждать, что-то объяснять, в итоге получаются какие-то банальные общие фразы. Простые, даже примитивные рассуждения.

«У человека нет внутренней, суверенной территории, он весь и всегда на границе…».

[М. М. Бахтин 1979а: 312]

Но сам акт вместимости меня в этот уже готовый до меня мир есть акт испытания и откровения, а не акт системосозидания и рассуждения. Уже все обозначено, всё занято, всё описано. Кто я и куда мне деться со всем своим переживанием? Если же я заранее знаю, оцениваю, то я исключаю принципиальную пустоту своей личности. Исключаю «существование структуры личности с этим пустым знаком» [ПТП 2014: 652]. Личность есть пустотная структура, никак не оцениваемая и не имеющая о себе позитивного знания. Потому роман Ф. М. Достоевского – чистый эксперимент. Он не про жизнь. Это метафизический роман. Поэтому И. С. Тургенев его никак не мог понять. Говорил, что, когда он читал Ф. М. Достоевского, то испытывал почечные колики и невроз. Не понятно, какими глазами, какими органами читать и понимать этот невозможный роман. Но он потому и прошёл мимо литературы, что традиция русской психологической прозы a la И. С. Тургенев и Л. Н. Толстой, традиция, насаженная на социальность, поиски идеи социальной справедливости, поиски добра, какой-то определённости и воздаяния, избегала, исключала структуры личности, стремясь её как-то фундировать, определять, приписывать к каким-то социальным структурам, призывать, формировать её, лепить из неё по заказу какие-то образы, определять в этом смысле человека средой, окружением, объяснять его внешними факторами и процессами. Среда заела… Мир плох… Я-то хорош, но мир плох. А если как-то плохо поступил я, то виноваты в этом какие-то слепые силы, глупые политики и вредный климат. Литература была сильно погружена в социальность, избегала возможности реальности спонтанной, непредсказуемой точки личности, автономной, принципиально пустой, в которой может вспыхнуть, а может и не вспыхнуть «личностное деяние, способное настроиться на высшие идеалы и ценности» [ПТП 2014: 652-653]. Без расчета на воздание и награду. Мы же животные! Мы же существа, которые подвиг готовы совершать лишь за награду! Ладно, согласен, сделаю, а что я получу взамен?