Мераб Мамардашвили: топология мысли - [88]

М. К. акцентирует – мы реально в своей топологии пути отвлеклись от этих повседневных забот, от окружающих нас предметов, мы оказались в чистом времени, в чистой вере. И это чистая вера, как и чистый акт письма, как и чистый акт мысли, делающие эту веру, мысль, письмо реальными, и имеют смысл. Писать, тратить энергию, имеет смысл только на то, что нуждается и создаётся, существует в этом акте письма.

Но коль скоро мы в этих состояниях сопричастности другому опыту проживания и рождения произведения находимся (то есть не находимся физически), а попадаем посредством работы души, то мы становимся современниками друг другу, современниками Христа, Платона, Декарта, Пруста. Современниками в вечном настоящем, в особой «онтологии порядка». Это есть то, что «под нами», что скрывается за повседневностью греющих нас забот и хлопот.

Итак, духовный эквивалент – это «внешнее, зафиксированное существование внутреннего» [ПТП 2014: 597]. Но того внутреннего, что под нами, не того внутреннего, якобы психического, индивидуального, а того действительно реального, той скрытой онтологии порядка, в которой я становлюсь собеседником и современником Декарта и Арто, Мандельштама и Мамардашвили, и потому мы попадаем в хронотоп «Вместе-Бытия», «Вместе-Наличия»: «мы одновременны в труде жизни, в задержанном, подвешенном труде жизни, или в страдании» [ПТП 2014: 597].

Если вдуматься, это парадоксально, несмотря на то, что звучит банально. Ну, да, банально. Только я и могу помыслить, пережить, почувствовать. За меня никто не помыслит. Как и понять могу только я, как и умереть и полюбить могу только я, за меня, вместо меня никто не помыслит, не полюбит, не умрёт. Это глубоко личные вещи. Любимая, сквозная тема М. К. Но вопрос состоит в том, что эти личные вещи я проживаю в опыте страдания при отсутствии на то шансов. Это, во-первых. А во-вторых, при таком опыте работы горя я и могу испытать вечно настоящее, быть под знаком вечности, в котором предки становятся собеседниками. И только в таком вечно настоящем я осмысляю реальный живой опыт жизни, точнее, и сам становлюсь реальным. В повседневной реактивной реальности меня как бы и нет, хотя кажется, что я здесь и я реальный. Оказывается, наоборот, я реален в чистом времени, в вечном настоящем.

Это та банальность, от которой немеешь, замираешь. Один режиссер рассказывал, что, когда он смотрел начальный эпизод из фильма А. Тарковского «Ностальгия», у него наворачивались слезы. В этом эпизоде мальчик ходил и поливал каждый день сухое дерево. Потом лежал под ним. Снова ходил, снова поливал. И ждал. И снова поливал. Режиссёр этот признавался, что это так банально, так привычно, и так, казалось бы, не ново, но так задевает, что оторвать глаз было невозможно. Но произведение выполнило роль того самого телескопа, который увеличил эту мелочь, деталь (мальчик поливает дерево), и мы его переживаем.

Да, банально, потому что речь идёт об опыте испытания, который проделывали другие многие, до меня. Об актах мысли и чувства, которые проживали миллионы. Но эти акты потому и выступают основными узлами и ýзами, крепящими душевный опыт, потому что они не выступают головными конструктами, о них нельзя просто рассказать или узнать, и их мы не можем знать и иметь, передать (как ту самую почтовую открытку), не можем знать «умом, прикидкой нашего мышления, расчетом, эмпирическими переживаниями» [ПТП 2014: 598].

Возвращаемся к теме меры и измерения реальности, подлинной реальности душевной жизни. Духовные эквиваленты становятся формами этой меры, мерками, с помощью которых можно измерить эту самую реальность, которая «под нами», то есть, вечно настоящее. Без этих эквивалентов мы выступаем как тени и призраки, живущие в свете потухших звезд. Через связь с другим живым собеседником с помощью эквивалента я становлюсь и сам живой. А встреча с этим эквивалентом ведь всегда конкретна, предметна: встреча с книгой, песней, словом, звуком, вещью. Такая встреча даёт мне как бы знак, сигнал: Ага! Я понял, что имеется в виду. Ах, вот оно что! Теперь понял. Такими эквивалентами выступают (могут выступать) самые разные вещи и предметы («вещественные куски правды»). И коль скоро в них запрятан опыт другого, который необходимо расшифровать, то они для другого человека, встречающегося с ним, сначала выступают как иероглифы, то есть знаки, не отсылающие напрямую к опыту, а закрывающие опыт, который ещё требуется расшифровать. Эти иероглифы сами показывают на этот опыт, за иероглифом не стоит референта, он собой показывает опыт, но надо ещё увидеть его, уметь его читать, прочитывать, расшифровывать. Таким иероглифом выступает слово, звук, текст, мелодия, вещь, запах, много других знаков-манков[135]. Приобщаясь к другому живому акту, ты, совершая свой, становишься живым. Жить, быть живым, вообще можно только в акте свершения, в акте вечно настоящего, рождающегося в тебе.

Далее М. К. фактически переходит к важнейшей теме. Ведь я в своём опыте могу встретиться с весьма ограниченным количеством таких иероглифов-эквивалентов, моя жизнь предельна, конечна, ограничена, мир так устроен. Я существо конечное. Как я могу достичь полноты испытания, полноты свершения, будучи таким ограниченным? Это старая проблема всех религиозных и духовных практик преображения и душевной заботы – проблема обретения совершенства в заведомо конечном, ограниченном мире существования. Я могу и не прочитать соответствующей книги, и не встретить другого человека, нужного мне. М. К. замечает: Пруст строит свою конструкцию произведения, которая призвана породить необходимое состояние испытания. Даже если ты не встречал в своей эмпирической жизни необходимого собеседника. Можно быть в таком же состоянии, в котором был Платон, но никогда не прочитать книгу Платона [ПТП 2014: 604].