Мераб Мамардашвили: топология мысли - [89]

Неизбывный парадокс. Для реализации одного желания или впечатления необходимо несколько жизней. А потому желание реализуется в пределах нескольких жизней. Одна продлевается в другой, единицей испытания становится не отдельный индивид, а ситуация проживания, пронизывающая многих индивидов: «отдельная личность погружена в нечто большее, чем она сама» [Пруст ДЦ: 1059]. А потому желание (сокровенное желание), реальное впечатление, печать которого делает нас реальными, больше, чем эмпирическая, физическая жизнь отдельного человека. Оно растягивается на судьбах многих. Желание есть интенция, интенция предмета, несущая этот предмет, делающая его реальным. А потому испытание его делается для отдельного человека сверхчеловеческим, как у Ницше: «слишком человеческим». Но это слишком человеческое и делает человека самим собой, реальным, проживающим и испытывающим, страдающим, переживающим полный опыт мысли и действия, к которому он, разумеется, как это всегда и бывает, никогда не готов. Новый день застал нас не готовыми, писал молодой Лев Выготский в 1917 году!

Живые и мертвые

Итак, мы убедились в том, делает вывод М. К., что из любого куска жизни можно вывести всю полноту проживания и испытания. Его любимый пример – можно из рекламы мыла вывести и показать всю траекторию впечатления и извлечь не меньше мыслей, чем из «Мыслей» Б. Паскаля [ПТП 2014: 608]. Можно спорить. Структура мысли философа содержит в себе то содержание, которое в принципе не может содержаться в рекламе мыла.

Можно спорить, но важно следующее. Важно то, что событийность не даётся сама собой. Она вообще не даётся. Никакой жизненный эпизод сам по себе, натурально, эмпирически не становится событием. Фактически событийность сам человек для себя и вытаскивает. Как он может вытащить впечатление из рекламы мыла. Или (еще один любимый пример) – вытащить мысли из передовицы газеты «Правда».

Этот вывод означает и другой, далеко идущий – люди живы именно этим опытом. Опытом осмысления и вытаскивания, достраивания проживания, проходя опыт испытания, греха, страдания и стыда. И только в таком опыте они имеют шанс что-то понять в этой «летучей истине», за которой и гонялся Пруст. А значит, становиться живыми.

Люди, существа двуногие и бескрылые, ходящие по миру, являющиеся на свет, ещё не живы, и ещё не жили, если не делали ни добра, ни зла, не совершали греха, не страдали, не любили, не мыслили. А кто-то всячески избегал что-либо делать, а потому и не жил, а имитировал. Такие, казалось бы, безвинные, существа просто не считаются живыми [ПТП 2014: 610].

Такое выделение из человеческого опыта частиц, крупиц страдания и испытания и есть путь, называется собственно путём, чему и посвящён роман Пруста. Роман Пруста не есть история самого эмпирического индивида Пруста, а есть «история и топография, или топология пути – пути собирания частиц живого опыта и пути искупления» [ПТП 2014: 610].

Но, замечу, в этом опыте он и становится его автобиографией, хотя не является буквально описанием личных эпизодов индивидуальной жизни. Хронологически роман Пруста представляет собой небольшой отрезок его жизни. Но в масштабе осмысления он становится космическим. Он становится мировой лабораторией такого опыта.

Каков же механизм собирания этого опыта, каков механизм собирания разрозненных кусков, разбросанных в пространстве и времени, в проходимый путь? Механизмом такого собирания выступает метод освобождения человеком себя из автоматического состояния, из состояния реактивного пребывания в этом хронотопе в качестве двуногого и бескрылого существа. Метод освобождения основан на работе произведения, особой структуры, выполняющей функцию телескопа, с чего и начинал разговор М. К. [ПТП 2014: 610].

Произведение, разумеется, не сводится к тексту, роману, книге. Произведением выступает особое устройство, сконструированное в актах творения и воспроизводимое в актах чтения, позволяющее укрупнить, увеличить, показать то в жизни, что казалось не значимым. Подумаешь, мальчик ест пирожное. Или он признаётся девушке в любви. Или студент убивает старуху. И что? Первый раз такое? Произведение производит моё состояние проживания, моё видение, учит меня видеть. А потому:

«телескоп есть поэтическое орудие, которое позволяет поэзии выполнять ее вечную и одну-единственную миссию <…> – там, где мы не видим или привычно считаем что-то само собой установившейся мелочью или просто ходом событий (например, человек умер) (ничего себе, мелочь! – С. С.), поэзия возвращает нам чувство ужаса реального, то есть является инструментом, посредством которого мы можем малые душевные движения воспринять как громадную революцию или громадную открывшуюся нам страну, очертания которой вызывают у нас чувство священного ужаса» [ПТП 2014: 611].

Пожалуй, это одно из ключевых суждений всего курса М. К., ставшее просто важнейшим определением. Он многократно говорил об этом, но здесь, уже на 25 лекции, он чеканит определение, стремясь быть максимально точным и ясным.

Да, действительно. Подумаешь, жена изменила мужу! Это происходит с миллионами. Но роман по этому поводу – один. И рождается роман «Анна Каренина». Или девушка влюбилась в молодого человека, а тот ей отказал, но потом у него открылись глаза, и он понял, что ошибся. Но мы читаем при этом «Евгения Онегина». Понятно ведь, что смысл произведения не в пересказе сухого сюжета. «Улисс» Д. Джойса вообще строится вокруг одного дня героя. Известно также, что миллионы пережили ужас ГУЛАГа. Но не каждый вышедший оттуда смог вновь пережить его и написать «Колымские рассказы». Нужен поэт или мыслитель, чтобы «прочитать в случившейся детали большой закон и поднести к нашим глазам реальность наших собственных чувств, наших собственных деяний» [ПТП 2014: 612].