Мераб Мамардашвили: топология мысли - [86]

Но можно минимизировать абсурд, если договориться. Ведь у студента договор с преподавателем. Хочешь быть грамотным спецом по античности? Тогда надо для начала просто знать тексты. Прочитал, прокомментировал – получил зачёт.

Да, пусть так. Но это происходит в сугубо учебной ситуации учения-обучения, в ситуации освоения студентами некоторого количества текстов, образцов, навыков. Но здесь же мы имеем дело в принципе с внеучебной ситуацией. М. К. вышибал слушателя из учебной ситуации и выстраивал иной тип коммуникации, не учитель – ученик, а собеседник – собеседник, хотя и находился с ними в аудитории университета. Многие такую ситуации не выдерживали. Но он никогда не читал учебных лекций. Он не читал студентам лекции про то, кто что написал, какие тексты, что надо законспектировать. Он публично размышлял про сквозные философские темы. Скажем, лекции во ВГИКе о современной европейской философии вовсе не похожи на привычные учебные лекции, в которых бы излагались основы того или иного учения. Здесь М. К. обсуждает, например, проблему феномена как сквозную проблему современной философии, а не излагает учение Э. Гуссерля.

Здесь также. М. К. не обязан был рассказывать про поэтику романа или философские взгляды М. Пруста. Да и мы к нему пришли не за этим. А если не за этим, то, пардон, что нас держит? Что меня держит идти, медленно, шаг за шагом, за ним, вести журнал наблюдений, следить за его витиеватым и не спешным разговором-рассуждением, конца которому нет и быть не может? Наверное, я сам. Я дал себе слово дойти до конца, до последнего слова на последней 36-й лекции. А дальше, даже если дальше будет многоточие, мы его и поставим. Но мы пройдём кусок жизни со всегда интересным для нас собеседником.

В общем, передохнули? Перемена закончилась. Идём дальше.

Вокабулы, духовные эквиваленты…

Вернёмся в аудиторию. Итак, акт созидания ценности делает возможной эту ценность, акт любви делает возможной эту любовь. Назовём, говорит М. К., это создание «потенцированием возможности», то есть возможностью того, чтобы случилось нечто. Такое движение делает возможным саму способность человека держать время, или терпеть [ПТП 2014: 590]. Что это значит?

Размерность такого возможностного бытия, в котором ценность рождается после акта, такая размерность такого мира неизмеримо больше, нежели размерность нашего повседневного последовательного существования, мира наших минутных переживаний и реакций. Наше реактивное существо требует немедленной реакции, «сразу же», здесь и теперь. А размерность мира актов устроена по-другому. Она требует терпения и даёт силу терпению, не требуя реакции сразу же. Потому чистое чувство и чистая мысль вечны. Они не требуют сиюминутной реакции – Хвать! Потому что не предполагают потребления и уничтожения. Реактивность требует потребления – взять! Акт же поступка не требует того, чтобы брать, а предполагает быть.

Такое держание паузы, замечает М. К., в философии называется «тайной времени» или же вечным настоящим. Тем, что выступает как нечто непрекращающееся, «это глубина вечного настоящего, в котором как бы варятся вещи, предлагая на нашей стороне задержку, стояние, подвешенное время, которое есть держание времени» [ПТП 2014: 591].

Весь текст М. К. не просто усыпан метафорами. Весь его Большой Разговор выступает как одна большая сплошная Метафора, возвращающаяся нас к базовым постоянным темам обретения времени, предполагающего удержание и преодоления в себе реактивного существа.

Вот и снова метафора. Можно сказать и так, что первообраз прустовской мысли – это некоторое «патематическое пространство» (по аналогии с математическим – вместо «мате» (μάθημα, μάϑησις, изучение, знание, наука) ставится «пате», от pathos, как пространство пафосов, пространство фиксированных точек интенсивности, которые суть следы событий, они занимают то место, где происходило событие, где сверкнула молния [ПТП 2014: 591]. Знание и познание даётся и проживается страстно, а интенсивность проживания и переживания задаёт необходимое условие и стержень этого знания. Знать можно только то, что проживаешь.

Наглядным образом-метафорой прустовского взгляда выступает его собственный – описание им военного неба надо Парижем – когда лучи прожекторов выхватывают в небе летящие самолеты. Над тобой небо, тёмное, бездонное, по нему плавают летающие, скрытые от взгляда объекты. А луч прожектора выхватывает летящий объект, освещают его.

Так и луч авторской оптики выхватывает в текущем потоке события, фиксируют и затем выхватывают другие события.

Это «небо» (поле жизни) очерчивается пограничными состояниями, пределы которых перемещаются в зависимости от пути, который проделывает человек, в зависимости от смысла, извлекаемого из опыта, преобразующего меня в опыте (или нет). Эти пограничные состояния подвижны.

Границы мира опыта преображения подвижны, прозрачны, не статичны, не фиксированы. Фиксируются лишь точки-вспышки событий, их треки. Как молнии, как вспышки. Эта среда с плавающими границами (фронтиром) и событийными вспышками-треками есть то, что М. Пруст назвал состояниями «между», обозначая важность того, что состояния пограничны, не статичны, хотя мы всякий раз хотим остановить мгновение, зафиксировать его, поймать. А значит, «взять» событие, ухватить его, запомнить. Причем, запомнить так, как это нравится нам, успокоенным, для комфорта и покоя.