Мераб Мамардашвили: топология мысли - [72]

А значит можно знать только кусочек этого несбывшегося, не ставшего. Можно знать только это, оказавшееся в памяти. Знать то, чего нет в памяти души – невозможно, «знать можно только то, что есть в душе» [ПТП 2014: 512].

Далее, слушаем! М. К. делает переход: «следовательно» (заметим, именно следовательно), выстраивается связка, следствие (которого для другого никак не очевидно), что «знать можно только то, для чего есть a priori нечто, не знаемое иначе, или другим путем, чем оно само <…> оно само должно быть и работать» [ПТП 2014: 512].

Появляется опять «оно самό», которое и помнит, то есть то, что М. К. и называет разумом, осознанным бытием, не сводимым к знанию. Связка знаемого и незнаемого стоит вне наших осознанных волевых актов (поскольку «не мы совершаем акты, а акты в нас совершаются»). Да, признаётся М. К., этот момент действительно не понятен, и здесь не наша вина. Он и должен быть не понятным. Но попытки встать на границу, попытаться понять то, что невозможно понять, настраивает нас определённым образом, то есть устанавливает нас в мышлении, а установившись в мышлении, мы и можем мыслить [ПТП 2014: 513].

Чувствуете? Установка в мышлении и установка взгляда, видения, и установка позиции, точки зрения, места – взаимно пересекаются и предопределяют друг друга. Вот это устанавливание даёт мне шанс как-то, если не понимать, то чувствовать то «самό», которое М. К. встраивает в ряд феноменологических ассоциаций: «самό» – разум – горизонт – тайна – свет … У нас появляется шанс узнать направление пути, двигаться в сторону горизонта. «Самό» связано с тайной, брезжащей на горизонте, со светом, в котором проступает незнаемое. Она сама, тайна, как бы из-за нашей спины высвечивает то, что мы можем узнать [ПТП 2014: 515]. Слышится интонация М. Хайдеггера.

Открытое произведение

Фактически такое установление оптики и места видения означает стремление видеть «поверх барьеров», над головами, сквозь, в направлении, в сторону горизонта («в сторону Свана»). А произведение обладает таким качеством, как, если вспомнить Бахтина, «избыток видения». Произведение даёт возможность видеть то, что в вещах, в содержании напрямую не содержится. Когда мы читаем роман, то мы читаем не только про содержание, заключённое в тексте, но и про то, что скрыто, предполагается сверх, сквозь. Этот дополнительный горизонт видения, запрятанный в произведении, открывает возможность для бесконечного спектра пониманий, интерпретаций самого произведения.

В своё время У. Эко обсуждал понятие «открытого» и «закрытого произведения» [Эко 2004][120]. Что-то близкое звучит и здесь. Само произведение с заложенным в нём ресурсом открытия горизонта позволяет давать бесконечные интерпретации смысла произведения. Важно, замечает М. К., что такая возможность заложена в самом произведении. Речь не идёт о вольности интерпретаторов и критиков текста. Речь идёт о многообразии смыслов, заложенных в само открытое произведение, а, стало быть, интерпретация произведения выступает его частью.

Произведение, повторяет М. К., «есть некоторая сознательная бесконечность, которая внутри себя в качестве своих частей содержит и нас самих, интерпретирующих это произведение» [ПТП 2014: 516].

Это означает, что я интерпретирую произведение не с токи зрения своих проекций и желаний (эгоистическое «я так вижу»!), но интерпретации уже заложены в нём. В этом смысле произведение есть модель жизни, распространяющая, длящая жизнь многих поколений. Это и означает бессмертие произведения, его бесконечную жизнь, означает то, что произведение, разумеется, не сводится к некоему тексту (как и высказывание не сводится к предложению, известное бахтинское разведение). Произведение длится и расширяется через интерпретации его собственных смыслов, в нём заложенных. С каждым новым читателем произведение продолжается, каждый раз произведение сказывается и никогда не будет сказано до конца. Слышим здесь Бахтина: текст написанный не равняется всему произведению в целом. В произведение входит и внетекстовый его контекст [Бахтин 1979: 369]. А «контекст всегда персоналистичен (бесконечный диалог, где нет ни первого, ни последнего слова)». Потому что персоналистичен смысл [Бахтин 1979: 370].

«Нет ничего абсолютно мертвого: у каждого смысла будет свой праздник возрождения».

[М. М. Бахтин 1979: 373]

Собственно, в этом Бахтин и видел задачу видения мира человека, «трансгредиентного целого» – заставить вещную силу, текст, заговорить, раскрыть в ней потенциальное слово, расколдовать, превратить её в смысловой контекст мыслящей, говорящей, поступающей (в том числе творящей) личности» [Бахтин 1979: 366]. Но заметим, что свое произведение, полифонический роман, настаивает Бахтин, создаёт не отдельный автор, он (роман) создаётся в этой бесконечной веренице диалогов разных участников, среди которых автор – один из них, со своим миром [Бахтин 1979: 356].

Но что делает произведение открытым? У. Эко полагает, что это объясняется возможностью интерпретаций его всё новыми поколениями читателей и включением отдельного произведения в собрание всевозможных других произведений, возможностью их переклички. Но почему возникает сама эта возможность у одних произведений, но не возникает у других?