Мераб Мамардашвили: топология мысли - [111]

Соприкосновение, то есть, встреча с Другим, возможно в акте веры, в акте мысли, в акте творения, поскольку в этих актах моё Я становится той самой чувствительной лавой, магмой, воплощающейся в любые формы. Мы вступаем в контакт через перетекание одного в другое, не через соприкосновение тел, а в пространстве потоков сознания, пространстве образов.

Здесь М. К. вводит еще одну тему – тему органа жизни. Чтобы человек становился возможным человеком, а значит живым, у него должны быть выработаны эти органы жизни, которых от рождения у него нет. Ньютон был готов к падающему яблоку, и потому он смог «прочитать» его, увидеть в падающем яблоке закон, то есть, увидеть невидимое. Это значит, у него был выстроен орган понимания, позволяющий видеть невидимое. Как и Галилей формулировал свои выводы, видя то, чего не могли видеть его оппоненты, у них были другие органы умозрения. Галилей построил свою органику видения посредством математических расчетов и научных приборов. По этой же логике все люди – постольку живые, поскольку в них выработаны, сформированы такие органы жизни. Мы живём поэтому посредством этих органов жизни [ПТП 2014: 763].

М. К. приводит пример из Леонардо. Великий итальянец в своем трактате о живописи описал эпизод рождения картины. О том, как он долго стоял у какой-то грязной стены, покрытой пятнами. Стоял долго. Вот перед ним просто стена, покрытая пятнами. Никакого образа. Никакой сцены из социальной жизни. А потом рождается образ. Например, Мона Лиза. Откуда он? Художник ничего и никого не описывает, не перерисовывает, не копирует. Он создаёт своё произведение, свой образ. И между тем Леонардо, который начал смотреть на стену, и тем, кто «увидел» Мону Лизу – огромная дистанция. Не только временнáя, но и культурная, дистанция целой жизни. Мы имеем дело с двумя Леонардо. Первый ещё не видит, второй – увидел [ПТП 2014: 765-766][157].

Хотя пример, конечно, рискованный. Внешне он похож на те истории, что любят разного рода абсурдисты и авангардисты. Вот он, новоявленный гений, начинает пялится на какое-нибудь пятно, или на грязь, или, как правило, на что-то не потребное, на результаты жизнедеятельности человека, скажем так, и потом начинает выставлять некий свой перформанс на показ, поставит унитаз посреди комнаты, или соорудит некое нагромождение из разного хлама, прикрепит к нему ярлычок и назовет это сооружение этаким своим образом, мол, я так вижу[158].

Замечательно то, что ведь он действительно так видит. То есть он, его собственное нутро настолько захламлено и загажено, что ничего кроме собственного, пардон, дерьма, он и выставить не может. Да, он именно так видит. Точнее, он показывает то нутро, которое и есть. Ему больше нечего показывать. И потому он просто подтверждает то, что сказал М. К.: художник, автор, показывает себя, он ничего не описывает и не говорит о чём-то, он предъявляет миру себя. Другое дело – есть ли ему что сказать миру?

Мой постоянный собеседник И. Бродский здесь вторит:

«Пишущий стихи пишет не «о», не «что», даже не «во имя». Он пишет стихи по внутренней необходимости, из-за некоего вербального гула внутри, который одновременно и психологический, и философский, и нравственный, и самоопределяющий, и он как бы этот гул в себе дешифрует» [Бродский 2005: 726].

Гул внутри. Это у поэта. Ему важен гул-ритм. Он его даже телом чувствует, носит на себе, вышагивая стихи ногами. У художника другое, в нем рождается из незримого зримый образ, являющийся как бы из ничего. Этот образ, разумеется, не является отражением каких-то внешних пятен, картин природы. Даже «Бурлаки на Волге» – это зримый образ, но не про этих людей. Это художник им песню поет. Протяжно, длинно, стиснув зубы, со слезой.

Леонардо фактически писал в «Моне Лизе» свой автопортрет, запрятав в ней свою загадку, скрытую в едва уловимой улыбке Моны Лизы. М. К. приводит этот пример для продолжения разговора об органе жизни. Пример художника принципиальный. Он ведь видит не глазами. Точнее, видит новым, особым органом, позволяющим видеть.

Так вот, между первым Леонардо, еще не видящим, и вторым, увидевшим, – дистанция огромного размера. Чтобы её пройти, он, не важно, человек, художник, поэт, философ, некто проходящий свой путь, должен преодолеть множество барьеров, перегородок и охватить множество разбросанных точек в пространстве жизни. Между первым и вторым – толпа людей, сборище вещей, событий, случаев, явлений и проч. Я-первый перейду к Я-второму, если я пройду все отгораживающие меня от них различия – исторические, социальные, культурные [ПТП 2014: 767]. По мере прохождения и охвата точек я собираю себя в целостность. Но по факту жизни для охвата, конечно, не хватает. Мне, смертному, никогда не хватит земной жизни, чтобы охватить все точки и стать цельным и совершенным. Поэтому мы по жизни – не доделаны, не достроены, не дозрелые, как не спелые кислые яблоки. Но выхода нет. Мне суждено собирать себя в пространстве точек событийности, которым ещё предстоит стать событиями, поскольку в большинстве своём мы имеем дело со случаями, а не с событиями. Например, мне вдруг встретился человек, или что-то просто случилось, или какое-то внешнее явление, или вещь, знак, и вдруг – бац! Но я при этом не увидел, не прочёл в этом знаке то, что мне нужно, что значимо для меня. Эти столкновения быстрые, мгновенные. Событие – вообще вещь мгновенная. Вдруг! Как удар молнии. Как вспышка, ничем и никем не подготовленная, не предсказуемая. Но ты к ней метафизически должен быть готов. В пространстве точек твоя истина, смысл твоего существования распростёрт в виде разбросанных точек, будучи ещё не собран, а во времени твоя истина «являет себя одним мигом, сотрясая нас мгновенно и столь же мгновенно уходя от нас в какую-то даль» [ПТП 2014: 771].