Меня зовут Арам - [18]

Он был безумно в нее влюблен. Размахивая ремнем, он пытался хоть как-нибудь поднять себя в ее глазах. Однако мисс Дафни совсем не оценила такой формы наказания; когда вместо мальчишки секут стул и мальчишка при этом ревет, — значит, они оба, и мужчина и мальчик, просто издеваются над правосудием и над ее преданной любовью! Она кинула на директора весьма ядовитый взгляд.

— О! — сказал мистер Деррингер. — Вы хотите сказать, я ударял по стулу? Но это мы только репетировали, правда, сынок?

— Нет, неправда, — сказал я.

Мисс Дафни, разъяренная, повернулась и исчезла, а мистер Деррингер опустился на стул.

— Смотри-ка, что ты наделал, — сказал он.

— А что же, — говорю, — если вы собираетесь завести с ней роман, — на здоровье, пожалуйста, но меня в это дело не вмешивайте.

— Да, — сказал мистер Деррингер, — вот оно как, ничего не поделаешь.

Он совсем приуныл.

— Ладно, — добавил он — ступай в класс.

— Только я хочу, чтобы вы знали, что я не писал этих стихов.

— Какое это имеет значение?

— Я думал, вам, может быть, интересно.

— Все равно слишком поздно, — сказал он. — Теперь она больше не станет мной восхищаться.

— А почему бы вам самому не написать ей стихов? — спросил я.

— Я не умею писать стихов, — сказал мистер Деррингер.

— Ну, тогда, — говорю, — попробуйте как-нибудь иначе.

Когда я вернулся в класс, мисс Дафни была со мной очень вежлива. Я с ней тоже. Она знала, что я все знаю, и понимала, что со мной шутки плохи: ведь я мог либо расстроить ее роман, либо сделать так, что она выйдет замуж за директора, так что держалась она со мной дружелюбно.

Через две недели занятия кончились, а после каникул мисс Дафни в школе больше не появлялась. То ли мистер Деррингер не написал ей стихов, а если и написал, то плохие; то ли он не сказал ей, что любит ее, или, если сказал, то она отнеслась к этому безразлично; а то, может быть, он сделал ей предложение, но она ему отказала, потому что я все про них знал, и вот она перешла в другую школу, чтобы исцелить свое разбитое сердце.

Что-нибудь в этом роде.

Певчие пресвитерианской церкви

Прелюбопытная вещь в нашей стране — эта легкость, с которой мои добрые соотечественники переходят из одного вероисповедания в другое или, не исповедуя никакой определенной религии, принимают первую попавшуюся, от чего им не делается ни хуже, ни лучше и остаются они в полном неведении.

Вот я, например, родился католиком, но не был крещен до тринадцати лет. Это ужасно возмутило священника, и он спросил моих родичей, да в своем ли они уме; на что мои родичи ответили: «Да нас же тут не было».

— Тринадцать лет и не крещен! — воскликнул священник. — Нy что вы за люди после этого?

— Мы, — отвечал дядя Мелик, — большей частью земледельцы, хотя среди нас и попадаются люди весьма выдающиеся.

Дело совершилось в субботу после полудня. Все заняло не больше пяти минут, и как я ни старался, а после крещения не чувствовал в себе никакой перемены.

— Ну, — сказала бабушка, — теперь ты крещеный. Как тебе, лучше стало?

Надо сказать, что еще за несколько месяцев до крещения я стал чувствовать себя поумневшим, и бабушка заподозрила, не заболел ли я какой-нибудь таинственной болезнью или, может быть, повредился разумом.

— Кажется, я чувствую себя по-прежнему, — сказал я.

— Веруешь ты теперь? — спросила бабушка. — Или все еще сомневаешься?

— Мне ничего не стоит сказать, что я верую, — отвечал я. — Но, по правде говоря, я и сам не знаю. Конечно, я хочу быть христианином.

— Вот веруй и будешь им, — сказала бабушка. — Ну, а теперь иди, займись своим делом.

Дело у меня было довольно странное и, я бы даже сказал, невероятное.

Я пел в хоре мальчиков в пресвитерианской церкви на Туларе-стрит. За это я получал доллар в неделю от одной престарелой христианской леди, по фамилии Балейфол, которая жила в строгости и уединении в маленьком, заросшем плющом домике рядом с домом, где жил мой друг Пандро Колхазян.

Этот мальчик, как и я, был боек на язык. Иначе говоря, мы изрядно чертыхались и богохульствовали — конечно, по неведению — и причиняли этим мисс или миссис Балейфол столько горя, что она решила спасти нас, пока не поздно. Против спасения мне лично возражать не приходилось.

Мисс Балейфол (отныне я буду называть ее мисс, так как в то время, когда мы познакомились, она была, несомненно, одинокой, и я не знаю наверное, была ли она когда-нибудь замужем, думала ли вообще о замужестве и была ли когда-нибудь влюблена — в более раннем возрасте, разумеется, и, конечно, в какого-нибудь негодяя, который не принимал этого дела всерьез), — мисс Балейфол, говорю я, была женщиной образованной, читала стихи Роберта Броунинга и других поэтов и отличалась большой чувствительностью, так что, выйдя однажды на крылечко послушать, как мы разговариваем, не могла долго выдержать и воскликнула: «Мальчики, мальчики! Не произносите богомерзких слов!»

Пандро Колхазян был, с одной стороны, казалось бы, самый неотесанный мальчишка на свете, а с другой стороны — самый понятливый и учтивый, и вот за это-то качество я его и любил.

— Хорошо, мисс Балейфум, — сказал он.

— Балейфол, — поправила его леди. — Пожалуйста, подойдите ко мне. Оба.