Меня убил скотина Пелл - [14]

Окна напротив багровели в отсвете заката.

Говоров сидел с гипсовой улыбкой. В какой-то момент в нем все раскололось, крик подпер к горлу, еще мгновение — он бы заорал, но, поймав взгляд Киры, вспомнил: именно так несколько часов назад он сам смотрел на Савельева, знал, что бесполезно, но искал хоть какую-то тень надежды.

В палате вспыхнули неоновые лампы. Принесли ужин. Кирина соседка слева стонала, не открывая глаз. Ей подложили судно. Соседка справа опустошила весь поднос, крякнула и включила телевизор.

— Оставь мне несколько газет, может, удастся почитать, — сказала Кира и, помолчав, добавила: — Если бы ты мог видеть себя со стороны. Какое страшное у тебя лицо. Не ожидала, что будешь так нервничать из-за меня. Иди домой, поцелуй Дениса и девочек. Конечно, я согласна на операцию.

Через два дня позвонил из Вашингтона Аксенов:

— Вот что мне удалось узнать. Действительно, они давно хотели закрыть Париж. Слишком дорого стоит. Но то, что тебя уволили, это безобразие, недомыслие гамбургских чиновников. Тут все возмущены. Из «Вашингтон пост» будут звонить Пеллу. Я тоже напишу ему письмо. Даже в Белом доме озадачены. Я говорил там с бабой, в руках которой русские дела. Она сказала: «Это очень в духе Пелла. Он человек толковый, но хам».

— На следующей неделе приедут Уин и Лот для переговоров со мной. В бюро мне все объясняют, что это чисто формальный шаг, необходимый для французского законодательства. Все уже решено заранее. Поэтому я им скажу несколько ласковых слов.

— Не надо. Не иди на обострение. Может, нам удастся что-нибудь сделать.

Вообще, и в бюро и дома телефон не остывал. Отметились все парижские друзья Говорова. Начинался разговор со слов: «Они там что, с ума сошли?» — а кончался: «Какие суки американцы!» Однако самое удивительное — звонили из Гамбурга. Русская редакция собиралась писать коллективный протест против увольнения Говорова. Спрашивали, не возражает ли он. Говоров не возражал, даже несколько растрогался. Конечно, Пелл только подотрется этой коллективкой, ведь именно при Пелле сложился новый принцип отношения начальства к журналистам: раз русские чего-то хотят, — значит, это априори плохо, даже подозрительно. Радовала не столько поддержка, а то, что ребята осмелились высказать свое недовольство. Может, еще не все потеряно и Радио устоит, вопреки Пеллу. Между прочим, Говоров никогда не жаловал гамбургских редакторов, со многими он основательно поцапался, ругая их за некомпетентность, за халтуру, за то, что служат флюгерами при любом начальственном идиоте. В свою очередь, из Гамбурга доносились упреки Говорову в высокомерии и самоуверенности. Прямо скажем, любви к Говорову не было. И тем не менее…

Короче, Говоров решил, что не будет встречаться с господами Уином и Лотом. Он возьмет бюллетень. Имеет право. Он две ночи не спит, марширует по комнате, курит и азартно обличает американцев. По идее, не они его, а он, Говоров, должен был увольнять Уина и Лота — за слепое подчинение Пеллу, за дурость, казарменный стиль, за то, что они просто не ориентируются, не представляют себе, кто есть кто ни в Союзе, ни в эмиграции. Разговор с ними ни к чему хорошему не приведет. Говоров сорвется и устроит словесный мордобой. И тогда никаких шансов остаться на Радио. Нет, надо послушаться Аксенова и выждать. Вдруг давление из Вашингтона что-то изменит. Но будет ли оттуда какая-то команда? Ведь недаром Беатрис обронила: «Думаете, Пелл не согласовал где надо? Ему предоставлены широкие полномочия. В крайнем случае он пригрозит, что подаст в отставку. И тогда кого предпочтут в Вашингтоне, вас или Пелла?»

Теоретически, господа-товарищи, — при его-то занятости и заботах, разумеется, теоретически! — Говоров еще посматривал на баб, потому что в госпитале он чуть ли не сразу отметил медсестру-брюнетку с хорошенькой мордашкой, молоденькую, спортивную, в отличие от большинства француженок, весьма упитанную, но в меру — в общем, не будь дома лазарета, не будь Кира на операции (в больнице всегда думаешь, что болеют, жалуются на здоровье только наши жены, а ядреные медсестры — никогда!) — так вот, не будь того и этого и окажись Говоров с этой дамочкой на необитаемом острове или в отпуске на побережье, в гостинице, в окно бьет дождь, а они с ней скучают в баре, то, может быть, господа-товарищи, теория и перешла бы в практику. Но вот сейчас, переспрашивая у медсестры, как прошла операция (он уже звонил из бюро в госпиталь и знал, что вроде все нормально), Говоров поймал себя на том, что смотрит на медсестру с ревностью и завистью — да не на ее формы, округло выступающие, высвечивающиеся под белым халатом, не как мужик на женщину, а как на человека, который еще десятки лет будет приходить в госпиталь, весело говорить подружкам «са ва», заниматься привычным делом, словом, работать — а Говорова этого права лишают, ему скоро метаться дома в четырех стенах, он становится изгоем, несчастным бедолагой, почти что прокаженным — безработным!

Капельница. Тонкие прозрачные трубки уходят под одеяло, черные от крови трубки свисают с кровати. Желто-зеленое, неподвижное, почти мертвое лицо Киры.