Меня не сломили! - [4]

Освенцим

Ранним морозным утром эшелон наконец остановился. Началась выгрузка людей, обреченных на уничтожение. Крики, стоны, немецкая ругань. Мы с товарищами ехали в последнем вагоне, но вскоре [240] очередь дошла и до нас. В распахнувшиеся двери вагона ворвался ледяной воздух, а за ним — несколько эсэсовцев. Посыпались удары — били прикладами автоматов, чтобы мы выходили из вагона. Тот факт, что мы связаны по ногам и рукам и не можем идти, не имеет значения. Наконец до них это доходит, и с громкой руганью нас выбрасывают из вагона на мерзлую землю. Снова бьют. Потом, наконец, развязывают руки и ноги, но, в добавок ко всему, раздевают догола. Не давая опомниться, гонят на территорию лагеря, ставят в общий строй — к таким же обнаженным, посиневшим от холода людям, уже несколько часов (на ноябрьском ветру!) ожидающим очереди на «санобработку». Очень холодно. Люди жмутся друг к другу, чтобы хоть немного согреться, но это им не позволено — малейшее движение вызывает лавину палочных ударов. Бьют за все: за то, что мы худые, за то, что не можем, голые, стоять на морозе в течение нескольких часов, за плохое равнение в строю, за то, что мы советские люди, в конце концов!

Очередь редела. Окровавленные, с разбитыми головами люди падали на землю десятками. Напряжение нарастало, люди сжимали зубы, чтобы не сорваться, не закричать. Не всем это удавалось. Неожиданно, где-то в середине колонны, раздался отчаянный крик: «Что вы делаете с людьми, ИДИОТЫ!» Не успел человек закончить фразу, как его выволокли из строя, ударом локтя в подбородок сшибли с ног. Упав на спину, из последних сил наш товарищ еще успел крикнуть: «Да здравствует советская Родина!» до того, как кованый фашистский сапог наступил ему на горло. Разом все замерли, окаменели. Слышен был только хрип умирающего, [241] но и тот вскоре затих. Палач улыбался — свою работу он исполнял виртуозно.

По мере приближения к изгороди, ряды военнопленных таяли. Наконец, пришла и наша очередь пройти санобработку. Проводилась она так: по 25 человек загоняют за изгородь, там им бреют головы, а если есть борода, то сбривают и ее. За этим следует «дезинфекция» — продрогших на ледяном ветру людей сталкивают в железобетонный колодец с ледяной водой и заставляют трижды окунуться с головой. Если человек — по слабости или случайно — окунался не полностью, если над водой видна была хотя бы макушка, то прикладами автоматов, сапогами или палкой фашисты обязательно «помогали» жертве полностью погрузиться в ледяную купель. Затем вытаскивали — полумертвыми или полуживыми. К концу «дезинфекции» вода в колодце стала красной от крови.

После данной процедуры (мы прозвали ее «кровавым крещением») оставшихся в живых ждало новое испытание. Заключенных бегом погнали к отведенным им блокам — а это 2 или 3 километра! Замерзшие и истощенные, люди просто физически не могли бежать — и снова побои; снова убитые. Тем же, кто выдержал этот «кросс», «наградой» стала минута в теплой ванне. «Награда» весьма сомнительная, минуты было явно недостаточно для того, чтобы согреться, но фашисты этого и не предусматривали. Коварство этого способа пытки мы оценили позже, когда после ванны нас выстроили вдоль бараков, голыми, на морозе дожидаться, когда последняя партия пройдет «кровавое крещение».

Фашисты расценили правильно: жгучий ноябрьский ветер кажется особенно убийственным после [242] холодных вагонов, после целого дня нагишом на улице и теплой воды. Холод пробирал до костей. Даже самые терпеливые, и те стремились хоть на секунду прижаться друг к другу. Но снова команда «смирно», снова побои, убийства.

Наконец подошли последние «окрещенные». После долгой, неимоверно тщательной проверки и пересчета нам разрешили войти в барак. Принесли долгожданный ужин — кусочек эрзац-хлеба, испеченного из древесной или каштановой муки, и баланду из брюквы, где-то три четверти литра. Вечерняя поверка. Отбой. Кое-как разместились мы на полу в одной из комнат барака: камера была довольно большая, но из-за тесноты не то, что лежать, сидеть было негде. Истощенные, измученные мы тотчас заснули.

Неизвестно, сколько прошло времени, но вдруг мы услышали шум. Стоны, крики и ругань раздавались все ближе. Мы затаились и приготовились к очередному «сюрпризу». Вскоре дверь распахнулась, и в камеру ворвались полтора десятка эсэсовцев (мы их называли «эсманами») с палками и плетьми. Бегая по камере, прямо по голым людским телам, эсманы сыпали ударами направо и налево. Потом мы узнали, что это побоище оказалось обычным лагерным подъемом.

Было 4 часа утра. Очевидно, считалось, что столь короткий отдых смог восстановить наши силы. Но подняться с холодного пола в это (наше первое в Освенциме) утро было суждено далеко не всем — кто-то умер ночью, кого-то убили во время «подъема». Выживших «счастливчиков», подгоняя ударами палок, снова выгнали «на аппель» (то есть на поверку) голыми. Падал мелкий снег. Узников выстроили [243] около барака в 10 рядов: выстраивали по росту — сзади самые высокие, потом меньше и еще меньше. Все хорошо просматривались: прижаться друг к другу, спастись от поистине невыносимого холода было невозможно — либо смерть, либо увечье. А жить хотелось вопреки всему.