Меня не сломили! - [2]

И вот 13 июля — новый приказ. Высадка крупного вражеского десанта в Энском районе. Регулярными войсками десант был обнаружен и разбит, перед нами же стояла задача уничтожить уцелевших диверсантов, для чего на машинах, затем по железной дороге нас доставили в Энский пункт. Перейдя по плотине заболоченную речушку, перед самым рассветом мы заняли оборону на высоте Н. С первыми лучами солнца противник обнаружил наше [233] присутствие; начался обстрел. Окопаться мы не успели, поэтому, не желая выдавать своего точного месторасположения, сидели тихо. Когда же на нас пошла вражеская пехота, волей-неволей пришлось обороняться. Часа через три разведка доложила о большом количестве вражеских танков, движущихся в нашем направлении. Мы приуныли, но тут, как нельзя кстати, со станции прибыл артиллерийский дивизион, и бойцы воспряли духом, разом почувствовав себя уверенней.

В 4 часа дня началась сильная артиллерийская перестрелка, а еще через 15–20 минут на нас пошли немецкие танки: по фронту и с флангов. Для обороны наша позиция была идеальна, но, поскольку в распоряжении части не было противотанковых пушек, вражеская бронетехника, а за ней и пехота, беспрепятственно подходили все ближе. Враг намеревался взять нас в кольцо. Связки противотанковых гранат, которыми мы забрасывали фашистов, подпустив их поближе, были каплей в море: вслед за первым рядом танков на наши позиции надвигался второй. Силы быстро таяли. Уцелевшие немецкие танки через наши окопы прорывались в тыл. Второй ряд танков утюжил гусеницами наши сильно пострадавшие огневые точки и стрелковые окопы.

В таких неравных, тяжелейших условиях проявлялось мужество советских воинов. Как сейчас вижу начальника штаба нашего, 94-го, погранотряда майора Врублевского. В парадном обмундировании, бледный, но внешне спокойный, стоял он на открытом шоссе и командовал боем. Это пренебрежение к смерти воодушевляло бойцов, мы били немцев, невзирая ни на что: ни на их численное превосходство, ни на их превосходство в военной [234] технике, ни даже на собственную смертельную усталость. Здесь каждый был героем.

Судя по количеству танков, брошенных на Энскую высоту, немцы, видимо, рассчитывали встретить там сопротивление как минимум нескольких воинских подразделений, а не единственного разбитого погранотряда, и без того уже измотанного боями и отступлением от самой границы. Бой был поистине смертельным: стремясь сломить наше сопротивление, уничтожить советские войска, фашисты неистовствовали: не разбирая, где живые, где мертвые, они давили людей гусеницами танков, а шедшая следом пехота расстреливала из автоматов всех, кто еще мог двигаться. Когда наши силы практически иссякли, отряд получил приказ отходить через плотину на восточную сторону реки. Но было поздно — первые же бойцы, показавшиеся на плотине, попали под мощный кинжальный огонь. Мы поняли: отступление по плотине невозможно, оставался один путь — через болото, и мы двинулись в восточном направлении. На нашем пути было несколько немецких пулеметных точек, но это еще не самое страшное — пулеметчиков мы быстро ликвидировали, а вот немецкие танки и пехота тем временем подошли к нам практически вплотную. Отряд был окружен, и мы решили попытаться прорывать вражеское кольцо. Собрав на окраине деревни оставшиеся силы, отряд двинулся вперед, но неожиданно нарвался на фашистскую засаду. Завязался неравный бой.

В первые же минуты этого боя меня ранило в ногу осколком мины. Бросив гранату в немецких пехотинцев, бежавших прямо на меня, я отполз к обочине дороги и затаился там в небольшой ложбинке. [235]

Вижу, метрах в ста от меня, движется по дороге вражеский танк, а на броне его сидят автоматчики и механически поливают огнем местность. Заметив движение, немцы стали стрелять в мою сторону. Я замер. То ли враги сочли меня мертвым, то ли их что-то отвлекло, но огонь переместился в другую сторону. Выждав время, я медленно перевернулся на живот и постарался незаметно переползти из ложбинки в более глубокий придорожный ров. Немцы снова открыли по мне огонь, но я был уже недосягаем для их пуль. Сразу за рвом росли кусты шиповника, широкой полосой окаймлявшие дорогу, а за кустами начиналось пшеничное поле.

Садилось солнце. Если бы не война, я бы наверняка залюбовался, глядя, как в его предзакатных лучах переливаются волны высокой золотой пшеницы. Но за спиной разрывались снаряды, трещали пулеметные очереди; воздух был пропитан запахом пороха и тротила, а поле изрыто гусеницами вражеских танков. Вдалеке маячил островок нетронутой пшеницы, и я пополз туда, не замечая красот природы, мечтая лишь об укрытии. Было жарко, очень хотелось пить. Я полз, оставляя за собой кровавый след — рану забинтовать было нечем. Свой индивидуальный пакет я истратил на перевязку товарища, раненного в живот незадолго до того, как я получил свой осколок в ногу. Рана адски болела, но я полз и полз до тех пор, пока не потерял сознание.

Плен

Очнулся я на холодном полу в большом неуютном помещении, расположенном, как я узнал позже, на станции Пепельна. Первым, кого я увидел, [236] был мой товарищ с погранзаставы — Иван Прохоров, со Смоленщины. Он склонился надо мной, и я, пересилив свою слабость, спросил его: «Ваня, где мы?» Наверное, я говорил очень тихо, так как Иван не расслышал моих слов. Я переспросил, и он ответил: «Мы военнопленные…»