Меньшой потешный - [17]

— Английский! Да как он попал сюда?

— Знать, выписан был из Англии.

— Но для чего?

— Чтоб и против ветра тоже ездить можно было.

— Как же так против ветра?

— А на парусах.

— Против ветра? — повторил Петр. — Покажи мне, Тиммерман, сейчас покажи!

Тиммерман усмехнулся.

— Есть у вас, русских, ваше величество, мудрая пословица: «Дело мастера боится». В мореходном деле я не мастер. Но каков ботик, сами, чай, видите: ни паруса, ни мачты нету, а дно насквозь продырявлено. Спустим на воду — мигом зальет.

— Так я велю его починить, велю сделать и мачту и парус! — вскричал Петр. — Достать бы только такого человека. По глазам твоим Франц Федорыч, вижу, что есть он у тебя. Есть ведь, да?

— Поискать, так, может, найдется, — уклончиво отвечал флегматичный голландец.

— Да кто он? Назови же! Не мучь ты меня, Господи Боже мой!

Тиммерману пришлось уступить.

— Голландец он тоже, столяр, Карштен Брант, — сказал он. — Покойный батюшка вашего величества, царь Алексей Михайлыч вызвал его с другими мастерами еще двадцать лет назад из Амстердама — поставить флот морской на Каспии. Да разбойник этот волжский… как бишь, его?

— Стенька Разин?

— Вот-вот… сжег первый же корабль их «Орел». На том постройка судов каспийских и остановилась.

— А Брант перебрался сюда, в Москву?

— Да, и кое-как перебивается тут изо дня в день своим столярным ремеслом. Но возьмется ли он еще теперь…

— Возьмется! Должен взяться! — перебил Петр. — Я ему всемерный авантаж окажу. Сейчас, сей же момент кати за ним, да без него, смотри, не смей и глаз мне казать.

Покачал головой Тиммерман, но «из почтительного аташемента» к юному царю не стал более перечить.

Старичку Бранту, понятно, грех было отказываться от улыбнувшегося ему на старости лет счастья: законопатил он, засмолил ботик: смастерил мачту и паруса, а затем стащил готовое суденышко в воду, в Яузу.

На берегу стоял Петр с неизменным своим Меншиковым, наблюдая за Брантом, и глазам своим не верил: под опытною рукою старого моряка ботик с распущенным парусом, как одушевленный, поворачивал то вправо, то влево, плавал то по ветру, то наперекос, а то и совсем против ветра.

— Каково, Данилыч? — говорил Петр, с сияющими глазами оборачиваясь к своему спутнику. — Что скажешь?

— Знатно! — отвечал Меншиков. — Занятная штука!

— Занятная! Нет, братец, мало что занятная — невиданная, дивная! Надо и нам испробовать. Эй, Брант! Мингер Брант! Назад, пожалуй, причаливай скорей.

Мингер Брант не без самодовольства спросил у молодого царя, дает ли он его боту апробацию!

— Как же не дать-то? — был ответ. — За твой мерит, мингер, я пребуду к тебе в вечном решпекте и эстиме. А теперь дай-ка и нам покататься с тобою.

И началось сообща катание на ботике, ученье у мингера управлять парусом и рулем. Не раз под торопливой рукой Петра парус перекашивало, обрывало, и ботик, накренясь, зачерпывал воду; не раз ботик ударялся в берег, либо садился на мель на узкой и мелководной Яузе.

— Нет, это что за катанье! — жаловался тогда Петр. — Не река это — лужица. Переберемся-ка на Просяной пруд.

Перебрались. Шире было там, чем на Яузе, точно! а все не было того простора, какого просила ненасытная душа Петра.

— Вот кабы добраться нам до Плещеева озера, — раздумчиво заметил Меншиков. — Будучи как-то, года четыре назад на поклонении мощам преподобного Сергия, довелось мне от лавры забресть туда. Ширь, доложу я тебе, необъятная: десять верст длины, пять ширины. И на немудрящей лодчонке есть где разгуляться.

— Плещеево озеро? — подхватил, встрепенувшись, Петр. — Это где же? Недалеко от Троицко-Сергиевской лавры?

— Не ахти как далеко, да и не близко: верст пятьдесят еще дальше будет, под Переяславлем.

— Ну, все единственно. Беспременно надо побывать там.

— Да отпустит ли тебя государыня-матушка в такую даль-то?

— Отпустит! Да и не один же я поеду, а с тобой да с Брантом. Кстати же нынешнего июня 25-го числа у Сергия, слышь, храмовой праздник: обретение мощей святого угодника. Вперед помолимся, как быть надо, а там уж…

Куда неохотно вдова-царица Наталья Кирилловна отпустила ненаглядного сына на далекое богомолье, но отказать в чем-либо своему любимцу ее слабому материнскому сердцу было не под силу. Пять дней спустя она снова обнимала возвратившегося сына.

— Ну, что, радость ты моя, золото мое червонное, расскажи, что да как? — спрашивала она. — По-хорошу ль ездил, здорово ль приехал?

— О! Да… чудесно… — рассеянно отвечал Петр, а у самого обветрившееся, загоревшее от воздуха и летнего зноя, славное лицо так и пылало, быстрые глаза так и разбегались.

— А много было богомольцев?

— Весьма даже…

— И сам ты тоже душевно этак, истово молился, прикладывался ко святым мощам?

— Прикладывался, понятно, а то как же?.. Ах, матушка! Родимая ты моя! Кабы ты ведала только…

— Что-что, сердечный ты мой?

— Дело-то у нас ладится…

— Дело? О каком ты это деле, батюшка? Господи, помилуй! У тебя, я вижу, совсем не то на уме. Где мыслями-то летаешь теперь?

— Где летать, дорогая моя, как не в Плещеевом озере? Больно облюбовал я его.

Царица в немом ужасе уставилась на сына широкими глазами. Петр поспешил ее успокоить, и так как скрывать что-либо от любимой родительницы было не в его нраве, то он выложил перед нею начистоту всю правду: что слетали они с Карштеном Брантом и Данилычем из Троицкой лавры дальше, в Переяславль; что высмотрели там, на берегу Трубежа, подходящее место для постройки больших морских судов; что подрядили и леса корабельного, досок, смолы, канатов, а парусины, железных гвоздей и скобок сами-де захватят уже с собой из Москвы…