Мемуары - [27]

Вернемся от той маленькой экскурсии к свадебному путешествию в Мексику в августе 1940 года. Мы остановились в Монтеррее. В отеле меня поселили на первом этаже в маленькой жаркой комнате с Библией на кровати, занавешенной москитной сеткой, и уже через несколько минут раздался стук: это была невеста.

Она была почти в истерике: «Я не хочу, не хочу того, во что влипла. Ты понимаешь меня?»

Я ответил ей, что могу себе представить. Потом она решила, что брак необходимо немедленно расторгнуть, и ее решения, сомнения, вопли и сопли продолжались в течение часа. Она все дальше и дальше забиралась на мою кровать, и в конце концов я решил проинформировать ее, что с точки зрения замены ее жениха от меня толку мало. И сказал ей, почему. Она печально кивнула, повисла тишина, во время которой зародыш будущего «Царствия земного» был оплодотворен в моем драматическом чреве. В конце концов она вздохнула и поднялась.

— Тебе повезло, милый. Женский организм куда сложнее мужского…

Когда мы прибыли в Мехико, меня высадили у АМХ. Мое равнодушие к материальной стороне жизни было столь велико, что большую часть своей одежды я забыл в багажнике машины. И мне кажется, с того времени прошло пять или шесть лет, когда невеста вернула их мне с очень милой записочкой, отправленной из Мехико, со счастливыми воспоминаниями о нашем совместном путешествии.

В моей жизни было столько проявлений доброты, что всех мне не отблагодарить вовек.

Прошла одинокая неделя этого августа 1940 года в общежитии АМХ в Мехико. На память приходит единственный случай, произошедший за эту неделю. Спускаясь по лестнице, я натолкнулся на старого американца-проститутку (из тех, что называют себя «подругами»), всю в макияже. Она поздоровалась со мной, как с самым близким другом, а потом пригласила посетить ее комнату и взглянуть на альбом фотографий на память. (Их называют пидовочными альбомами.) Одну из фотографий я помню отчетливо — это был снимок Гленуэя Уэскотта[22] в расцвете юности, стоявшего нагишом в водах прозрачного горного озера.

Пробыв неделю в столице, я автобусом отправился в Тахо. Там я присоединился к группе американских студентов, с которыми доехал до Акапулько. В сумерках мы прибыли на морской курорт под названием «Тоддз-плейс», очаровательно примитивный, с очень высоким прибоем. Под рев этого прибоя мы проплавали всю ночь. Я все время старался делать так, что волнами меня бросало на самого привлекательного из группы. Думаю, мой замысел до него дошел, но он не смог отделаться от своих товарищей.

Позднее я попал в отель «Коста верде» над тропическим лесом, с пресноводным пляжем. Это и стало местом действия «Ночи игуаны». В то лето Мексика была заполонена немецкими нацистами. Большая их группа прибыла в «Коста верде», торжествуя по случаю начавшихся бомбардировок Лондона. Среди них была привлекательная девушка, и я сказал ей однажды утром: «Привет». Она посмотрела на меня и прорычала: «Я не говорю по-еврейски». По всей видимости, она считала, что все янки — евреи.

Тем летом в Акапулько я впервые познакомился с Джейн и Полом Боулзами. Они жили в пансионе в городе, и Пол, как всегда, думал только о своем желудке и диете. Один из вечеров, что мы вместе провели в Акапулько тем летом, был целиком посвящен вопросу, что ему можно есть в Акапулько и что он сможет переварить, а бедняжка Джейн все повторяла: «Пузырек, может, тебе продержаться на хлопьях и фруктах?» и так далее, и тому подобное. Ни одно из ее предложений не оживило его чахлый юмор.

Очаровательная, необычная пара.

Тем летом, между заплывами, я работал над первым вариантом пьесы «Лестница на крышу» и наслаждался долгими разговорами с другим молодым писателем, которого условия военного времени незадолго до этого вынудили покинуть свое жилище на Таити. Мы лежали в соседних гамаках на веранде, пили ром-кокос и говорили, говорили, пока в наших пронумерованных комнатах не становилось достаточно прохладно, чтобы идти спать.

Мексиканские мальчишки поймали игуану, привязали под верандой, чтобы подкормить и потом съесть — но никто не смог ее зарезать.

Чек (в счет будущих процентов) от Театральной гильдии таинственным образом задерживался и задерживался. Я уже решил, что владелица «Коста верде» выставит меня, когда прибыл чек с коротким комментарием. И только в автобусе, идущем к американской границе, мне попалась на глаза заметка о том, что мисс Мириам Хопкинс будет играть «Битву ангелов», и что репетиции должны вот-вот начаться.

Кип умер, когда ему было двадцать шесть. Это случилось, когда я разорвал мои профессионально бесплодные отношения с МГМ, побывал в Сент-Луисе, засвидетельствовал смерть любимой бабушки во время праздника Богоявления и только-только вернулся в Нью-Йорк.

Зазвонил телефон, и в трубке раздался голос некоей истерической дамочки: «Кипу осталось жить десять дней». За год до этого мне сказали, что Кипа успешно прооперировали по поводу доброкачественной опухоли мозга, и поэтому я выслушал ее сообщение в состоянии шока.

Он лежал в Поликлинической больнице возле Таймс-сквер.

Вы знаете, как любовь снова взрывается в сердце, когда вы слышите, что любимый умирает. Дональд Уиндэм поехал со мной в больницу, я боялся ехать один. Когда я вошел в палату Кипа, нянечка кормила его с ложки размоченной курагой. Никогда до этого он не казался мне таким красивым, хотя сироп тек у него изо рта. Его жена тоже была там. Они спокойно обсуждали планы путешествия поездом на Западное побережье.