Мемуары - [26]

Временами Кип становился очень невеселым. Мы могли с ним куда-нибудь пойти, и он внезапно уходил в себя, а когда мы ложились спать, он мягко объяснял: «У меня болит голова, Тенн».

Я получил телеграмму — меня вызывали на Манхэттен на неделю в июле месяце. На эту неделю я снова вернулся в маленькую квартирку, где комнаты вместе со мной снимали Дональд Уиндэм и Фред Мелтон, и я писал Кипу стихотворение за стихотворением. Когда в конце недели все дела были улажены, я немедленно вернулся в Провинстаун.

Сейчас, оглядываясь назад, мне кажется, что Кип застенчиво обсуждал со мной трудности его жизни в Америке — ведь он был канадским дезертиром без документов, которые можно было бы предъявить работодателю — работал он только у сочувствующего скульптора, тот использовал его в качестве натурщика в своих классах. И еще, мне кажется, я убеждал его, что скоро — осенью — я буду так обеспечен, что смогу избавить его от всех этих страхов. Вероятно, мы не совсем понимали друг друга.

Я знаю, что Кип любил меня, хотя и по-своему, диковатым образом. И знаю, что это очень нелегко, когда тебя будят за ночь четыре или пять раз, чтобы снова и снова удовлетворять свое желание.

Так любовные истории не пишут, я знаю.

Когда в конце августа рядом с нами появилась девушка, я не воспринял ее как угрозу. А потом как-то мы были в дюнах, большой группой, в которой был тогда еще не известный и не прославленный художник-абстракционист — Джексон Поллок. Позднее его называли «темным» — за пределами его творчества — но в то лето я запомнил его по шумливому, чуточку пьяному поведению. Тогда он был крепким, хорошо сложенным молодым человеком, только чуточку более тяжелым — от пива — чем нравилось бы мне, и любил относить меня в воду на своих плечах и невинно над этим подсмеиваться.

Золотое было время — то лето, все казались такими беспечными, несмотря на идущую войну!

Итак, как-то днем в конце того лета я был в дюнах с группой, когда появился Кип, очень торжественный.

— Тенн, мне надо поговорить с тобой.

Он посадил меня к себе на велосипед и повез в Провинстаун, а по дороге очень осторожно и мягко сказал мне, что девушка, появившаяся рядом с нами, предупредила его, что я постепенно превращаю его в гомосексуалиста, и что он достаточно хорошо нагляделся на этот мир, чтобы знать, что должен сопротивляться этому, поскольку это насилует его природу неприемлемым для него образом.

Двухэтажная хибарка перестала привлекать меня — ведь Кип больше не спал со мной в своей голубятне. И мы переехали в большое двухэтажное здание, в котором не было почти никакой мебели, если не считать трех коек, стола и нескольких стульев.

Я был в состоянии шока. Кип соблюдал обет молчания и некоей тревожной отдаленности.

Я решился на действия — полет в Мексику. В те дни существовала широко разрекламированная служба, с помощью которой каждый, желавший на машине добраться до другого города — в данном случае, до другой страны — мог связаться с водителем, направляющимся в тот же город, и договориться с ним, что расходы на поездку делятся пополам. Я прибег к этой службе, когда возвращался на Манхэттен в состоянии шока, и меня там сразу познакомили с молодым мексиканцем, который на машине приехал в Нью-Йорк посмотреть на Всемирную ярмарку 1940 года и женился на манхэттенской проститутке, а теперь вез ее домой, чтобы представить своей богатой семье в Мехико. Между молодой леди и ее мексиканским женихом существовал абсолютный языковый барьер. Она была сластолюбива, и он был сластолюбив, а когда вы говорите, что мужчина, в данном случае, жених — сластолюбив, это для него не комплимент.

Поездка на юг была фантастической. В компании было еще трое мексиканцев, и они вели машину по очереди. Иногда доставали дорожную карту, но пользоваться ею никто не умел, и нас все время заносило куда-то в сторону, так что приходилось делать крюки по несколько сот миль. У меня внезапно начался страшный кашель, время от времени я харкал кровью, но ничуть не тревожился от этих симптомов, а думал только — ждет ли меня в Мехико письмо от Кипа.

Когда мы постепенно начали приближаться к мексиканской границе, невеста-проститутка стала нервничать по поводу перспективы ее появления в доме своего жениха, а у меня начало складываться впечатление, что не все благополучно у этой парочки. Она все мрачнела и все отдалялась от своего свежеиспеченного супруга и его друзей-холостяков, начала бросать на меня нервные взгляды и нашептывать мне свои опасения.

(Меня мексиканцы никогда не пугали, но моя мать боялась их до ужаса. Однажды, когда мы с ней остановились в отеле в Ла-Хойе, штат Калифорния, один наш старый друг договорился со мной свозить ее через границу в Тихуану. Я не говорил ей об этом, пока машина не прибыла на таможню. Тогда мать поняла, куда приехала, точнее, куда собирается въезжать — в Мексику, и начала страшно беспокоиться. «Нет, нет, ни за что!» — как будто ее убивали и грабили, как героиню старинной мелодрамы, но мы проигнорировали эти протесты и поехали дальше. Когда мы вывели ее из машины в Тихуане, она вжималась в стену каждый раз, когда к ней приближался взрослый мексиканец, и нам пришлось отвезти ее в ближайший ресторан, а после обеда немедленно вернуться в Штаты.)