Мемуары старого мальчика (Севастополь 1941 – 1945) - [9]

Стало светать. Стрельба постепенно стихла. Над местом взрыва повисло серое пылевое облако, стали слышны далекие крики и стоны, призывы о помощи.

На улицу Подгорную к родне мы спустились по крутой скальной тропинке со стороны противоположной взрыву, вдоль старой крепостной стены. Все уже были на ногах, прибежали родственники с улицы Щербака, там с высоты они все видели. Все говорили много, быстро, нервно. Сходились на том, что с этой улицы всем надо уходить к ним в дом на Щербака. Почему принималось такое решение, толком никто не мог объяснить. Вероятно, паника, ожидание повторных бомбежек стали проявлять стадный инстинкт (это хорошо, это надежно, вместе не так страшно). Ничего не ясно, ничего неизвестно, надо что-то делать. А что? Во всяком случае, подальше, подальше от этого страшного места, от этого злосчастного дома.

Похватав, что попало под руку, мы двинулись в наш скорбный путь по Подгорной улице, мимо развалин «Дома Дико». Солнце еще не взошло. Воздух, земля, домики, все было серо от пыли. Поваленные столбы со спутанными электропроводами. Громадные камни через всю дорогу. Но часть фасада дома вместе с буквами «ДОМ ДИКО» стояла. Был виден срез полуразвалившихся квартир верхних этажей: кровать с пружинной сеткой висела на одной ножке, поломанный стол, абажур на уцелевшем потолке. Белые отштукатуренные стены комнат, с картинами, фотографиями, часами-ходиками, как декорации в театре им. Луначарского, в котором я не раз уж побывал.

В стороне стояли пожарная машина, скорая помощь, носилки. На развалинах трудились люди. Были слышны крики, стоны, надрывный плач.

2. Паника

Дом на улице Щербака. Здесь с детьми и внуками жила бабушкина родная сестра – тетя Фрося, шеф-повар столовой штаба флота. В трех маленьких комнатах нас образовалось слишком много. Меня и двоюродного брата Вову уложили на малюсенькой детской кроватке в крохотной комнате без окон как бы досыпать прерванную ночь. Горела лампа, завернутая в газету, стены были в трещинах. Было душно и тоскливо. Страх застрял где-то под ложечкой, даже подташнивало. В соседних комнатах без конца перемещались взрослые, шли постоянные разговоры о случившемся, вновь приходившие вносили дополнительные сообщения одно чудовищнее другого. Самые осведомленные участники взрыва (так они считали) рассказывали подробно, что мина величиной с акулу зацепилась парашютом за край стены ограждения от верхней улицы и повисла. Если бы ее не трогали, то ничего бы не случилось. Но тамошняя молодая девушка увидела парашютный шелк и сказала матери, что это будет ей на платье. Стала его отдирать, и произошел взрыв. Еще, на крыше дома, где шел банкет командного состава флота, кажется, это был ТКАФ (театр Красной армии и Флота), находился корректировщик, передававший самолету, куда бросать бомбу. Что обнаружили шпионов среди ведущих актеров театра им Луначарского. В Карантине мужчина полез на крышу поправлять печную трубу и был застрелен бдительным милиционером, не без подсказки соседа, что де это корректировщик. Доходили и страшные слухи о жертвах дома на ул. Подгорной.

Но вот захрипела тарелка репродуктора. Пронеслось: «Выступает Молотов». Волнение, плохая слышимость, не все понятно. Понятно одно – ВОЙНА. Война с немцами. «Ну, мы им дадим. Ну, наши им дадут!» Однако будут бомбежки. Что делать?

А вот что. Напротив школа, под ней газобомбоубежище. Детей туда!

Меня, братьев Валентина и Володю мамы ведут в подвал под школой (после войны это была школа № 5). Железная герметически закрывающаяся дверь. Строгая женщина с противогазной сумкой через плечо. «Что делать, у нас уже полно!». Все же нам выделяют место на полу. Кровати и скамьи заняты. Стоит равномерный людской гул. Есть завсегдатаи, они здесь с раннего утра. Ведут себя по хозяйски, претендуют на льготы первооткрывателей Со знанием дела уверяют, что газ сюда не проникнет, а бомба предварительно должна пробить пять этажей и уж на одном из них обязательно взорвется, так что мы здесь в полной безопасности. Только вот душно, и духота нарастает, плохо с водой, о еде умалчивается, готовить нельзя.

Мне скучно, неудобно на жестком полу. Ни с того, ни с сего начинаю покашливать. Роптание соседей. Появляется медсестра. Властно и безоговорочно меня закрываю в изоляторе. Там кровать, стул, стол. На чистую выглаженную постель ложиться запрещено. Я одиноко сижу на голой табуретке. В широкое окно видны стоящие снаружи мама и братья. Старший брат Валентин обидно кривляется, называет арестованным и намекает на мое длительное заключение. Непонимание происходящего, обида, чувство отверженности, и мамы рядом нет. Подкатывают слезы, и вот я уже реву. Мама не выдерживает. Приходит освобождение, вмести с изгнанием из спасительного бомбоубежища. Слава Богу, я на воле, на свежем воздухе. Однако меры по самоспасению не прекращаются. Возникает и укрепляется мнение, что от предстоящих бомбежек следует бежать подальше от города, в пещеры, где-то на пятом километре Балаклавского шоссе… Весь наш кагал: мужчины, жены, дети, бабушки (дедушек уж нет, крепкие и отважные севастопольские ребята сократили сроки своего пребывания на этой земле крутыми мужскими занятиями и избежали чертовой войны) рассыпанной сетью двинулись к этим, обещающим покой и спасение местам. В балке, в пойме бывшей реки были обнаружены на склонах холмов приземистые удлиненные отверстия пещер естественного происхождения. Нашли размером побольше, очистили от дерма и разделили участки дислокации. Зашумел примус, запылал костер. Началась готовка незатейливой еды. К закату солнца стали слышны далекие взрывы, вновь заметались по темному небу прожекторы. К томительному страху ожидания бомбежки присоединялись разные дополнительные страшилки. Вот невдалеке прошел огромный черный цыган, ведя под руку молодую цыганку, как бы насильно. Женщина шла как на закланье, бессильно опустив плетьми руки и голову. Вездесущий брат Валентин усмотрел у цыгана за спиной обнаженный нож. Тут же резюмировал, что цыган повел девушку зарезать. Теперь я знаю, что цыгану незачем было вести женщину так далеко, чтобы убить. Мужчины уводят женщин далеко в степь по другим причинам, да и состояние цыганки отражало вовсе не обреченную покорность перед возмездием, а крайнюю степень любовной истомы.