«Мемуары шулера» и другое - [11]
Я знал одного мальчика, чьи родители развелись, когда тот ещё был в колыбели. Воспитанный отцом, но дважды в неделю посещавший мать, он вырос, ничего не узнав, так ничего и не поняв, и вот не так давно мать, глядя ему в глаза, проговорила:
— Нет, просто поразительно, как ты похож на своего отца!
— Как, разве ты знакома с моим папой?! — не веря своим ушам, растроганно воскликнул мальчик.
Когда воскресными вечерами я возвращался к матери, порой она расспрашивала меня, что за людей встречал я в отцовском доме. Помню, как-то однажды стою я на коленях у постели за вечерней молитвой, а мать все засыпает и засыпает меня вопросами. Никогда не забуду курьёзного диалога, который произошёл тогда между нами.
Я: «Отче наш иже eси на небеси…»
МАТЬ: Так кто же нынче вечером ужинал у твоего отца?
Я: Один благородный дворянин, кажется, граф. «Да святится имя твое…»
МАТЬ: Граф?
Я: Да, мама. «Да прийдет царствие твое…»
МАТЬ: Дворянин... Может, Жан де Реске?
Я: Нет. «Да будет воля твоя…»
МАТЬ: Может, Жорж де Порто-Риш?
Я: Нет. «И ныне и присно…»
МАТЬ: Должно быть, де Нажак?
Я: Да нет же...
И мать перечислила мне с десяток имен, в основном из окружения отца. На всё я отвечал отрицательно.
МАТЬ: Ну а как он выглядел-то?
Я: Совсем без волос... и с такими маленькими усиками.
МАТЬ: Ах, так он вовсе никакой не граф, это Графэ!
Я: Да-да, именно Графэ! «Хлеб наш насущный…»
Несколько месяцев спустя, в октябре, меня отдали в коллеж — и на том завершилась первая глава моего жизнеописания.
Мои пансионы
Господин де Сент-Анж Ботье
Нет нужды делать вид, будто я был примерным учеником. И вот почему. Просто я не из тех, кто десять лет кряду учится в одной и той же школе — нет, вот уж чего не было, того не было... На самом деле, прежде чем достичь возраста, когда принято держать экзамен на степень бакалавра и получать аттестат зрелости, мне было суждено перепробовать по меньшей мере одиннадцать разных лицеев, коллежей, школ, пансионов и прочих учебных заведений.
(Заметьте, я не сказал «получить степень» бакалавра. Я имел в виду «достичь возраста».)
Самой, пожалуй, удивительной особенностью моей ученической эпопеи было то, что я не пошёл дальше шестого класса. Так и застрял в нём до восемнадцати лет. А причина тому проще не бывает. Дело в том, что во всех коллежах существовало правило: новичка зачисляли в тот же класс, на котором он закончил обучение в предыдущей школе. Стало быть, сменив одиннадцать коллежей, я десять раз проучился в шестом.
Так что с полным правом могу сказать: «мой шестой».
Поверьте, у меня и в мыслях нет кичиться здесь тем, что был нерадивым учеником, и всё же, думаю, не зря я завёл разговор о своём печальном опыте на этом поприще, по крайней мере, хоть воспользуюсь случаем и во всеуслышанье выскажу всё, что думаю о системе образования, которая практикуется во Франции — да и в других странах тоже.
Но для начала расскажу про свои пансионы.
В 1891 году, в шестилетнем возрасте, меня определили к господину де Сент-Анж Ботье, его заведение размещалось на улице Сен-Фердинанд, дом 15, в районе проспекта Терн.
Как воспитатель господин де Сент-Анж Ботье особыми амбициями не отличался. Он учил читать, писать, вот и всё. А потому и подопечные у него были сплошь одни малолетки.
Он носил длинную чёрную бороду и очки в золотой оправе, которые казались одной из неотъемлемых чёрт его сурового лица. Он никогда не расставался с ними целиком. Я имею в виду очки. Порой во время урока он приподнимал их и закидывал на бледный лоб, чтобы протереть глаза — эти глаза, которые казались нам совсем крошечными, как пуговки.
Потом, резко вздёрнув брови, месьё Ботье водворял очки на прежнее место — и продолжал урок.
Похоже, у него вообще не было здоровья, терпение его не имело границ, и мне в жизни не случалось встречать человека печальней и добрей милейшего господина де Сент-Анжа Ботье. Однако мы были ещё не в том возрасте, чтобы по достоинству оценить его долготерпение. А поскольку он без конца задавал нам вопросы, и вопросы эти мало отличались друг от друга, я вбил себе в голову, будто он сам ничего не знает, раз ничего в памяти не держится.
Вот, к примеру, он спрашивал:
— Сколько будет дважды два?
— Четыре! — хором отвечали мы.
А я думал: «Вот уже три дня кряду он задаёт нам один и тот же вопрос. Должно быть, опять запамятовал!»
В классной комнате была чёрная доска, она висела позади его стола. Но мы к ней не подходили. Он приберегал её для себя одного. И старательно выводил на ней мелом печатные буквы — неторопливо, медленней не придумаешь! Явно ничто не доставляло ему большего наслаждения, чем чередовать в буквах толстые чёрточки и тонкие штрихи. У нас было такое впечатление, что это единственное, что доставляет ему на свете истинную радость — и, надо отдать нам должное, мы с уважением относились к этой причуде — как уважают безобидные чудачества или молчаливые пристрастия. И наблюдали за этим священнодействием с чувством, которого вообще-то было бы трудно ожидать от таких малолеток, как мы, — однако, клянусь, в нём были терпимость и снисходительность.
