«Мемуары шулера» и другое - [10]

ЦЕЗАРЬ: Послушай, мальчик, ты, кажется, воспрянул духом, иль я не прав?

ГОССЕН: Да, правда, мне уже получше, много лучше. Когда подумаю о жизни, что я вёл, о всех невзгодах, низостях и униженьях, которых стоила мне пагубная страсть, я будто снова возвращаюсь к жизни, переболев тяжёлой лихорадкой...

А вот что произошло на сцене, вот что услышали зрители.

ИТТЕМАНС: Послушай, мальчик...

СУФЛЁР: Ты, кажется, воспрянул...

ИТТЕМАНС: Ты, кажется, воспрянул духом, не так ли, милый?

СУФЛЁР: Да, правда, мне уже получше...

ЛЮСЬЕН ГИТРИ: Да, правда, мне уже получше.

СУФЛЁР: Много лучше...

ЛЮСЬЕН ГИТРИ: Да, много лучше.

СУФЛЁР: Когда подумаю...

ЛЮСЬЕН ГИТРИ И ИТТЕМАНС: ?...

СУФЛЕР: Когда подумаю...

ИТТЕМАНС: Когда подумаю...

СУФЛЁР: О жизни, что я вёл...

ИТТЕМАНС: О жизни, что я вёл...

СУФЛЁР: О всех невзгодах... низостях... и униженьях...

ИТТЕМАНС: О всех невзгодах... низостях... и униженьях...

СУФЛЁР: Которых стоила мне пагубная страсть...

ИТТЕМАНС: Которых стоила мне... пагубная страсть?..

СУФЛЁР: Я будто возвращаюсь к жизни... переболев тяжёлой лихорадкой...

ИТТЕМАНС: Я будто возвращаюсь к жизни... переболев лихорадкой?..

И тут Иттеманс, поняв, наконец, что уже давно произносит текст, который по пьесе предназначался моему отцу, вдруг замолк, обнял его за плечи и проговорил:

— Послушай-ка... а разве не ты должен был произнести мне все эти речи?!

Отъезд из Петербурга и возвращение в Париж

Однако настала пора возвращаться в Париж, и я покинул город, где впервые увидел свет, чтобы посетить его вновь лишь двадцать лет спустя, когда оказался там на гастролях.

Из моей памяти напрочь стёрлись воспоминания о Петербурге 1910 года — зато этим вечером я снова воочию вижу город своего детства. Я вижу наши апартаменты, кабинет отца, разрезной книжный ножик слоновой кости, которого я так боялся, поскольку им как-то смеха ради грозили меня прирезать... (Только что, всего пару минут назад, я воспользовался им, вскрывая письмо.) У меня снова перед глазами наша столовая, отпечатанные на розовой бумаге газеты, кипой сложенные на столике в гостиной. Я вновь вижу сани, быстрые и бесшумные, ямщиков, которые казались мне такими толстозадыми из-за тулупов, стянутых на талии и расходящихся складками на бёдрах. Вновь, точно живые, у меня перед глазами возникают лёгкие фигурки конькобежцев на замёрзшей Неве, они склонялись справа налево, потом слева направо, будто от ветра, точно маятники...

Но главное, помню то поразительное безмолвие, что царило на улицах. Тишина, которую на какие-то мгновенья нарушало лишь глухое цоканье копыт, что, удаляясь, делало её ещё более глубокой.

Я вижу Невский проспект. Вижу прохожих — поднятые до самых ушей воротники шуб, нахлобученные до бровей шапки, руки поглубже в карманах, ноги в тёплых сапогах, рты на замке и покрасневшие от мороза носы... Вижу императорский дворец, Казанский собор, Александровский мост...

Город весь белый, тротуары исчезли под снегом, который падает так медленно, что, кажется, будто не с неба, а откуда-то поближе, и падает, и падает час за часом, пока не закруглит все углы... Он падает на бронзовые статуи, будто солнечный свет, освещая те же самые места, как если бы он падал отвесно — и у всех этих статуй такой вид, будто их освещают свыше...

В Париже я вновь встретился со своим братом Жаном, он к тому времени уже ходил в коллеж. Помню своё возвращение, будто это было вчера. В тот день я был одет в зелёный плюшевый костюмчик, а голову украшал огромный берет с длиннющим пером. На братце был чёрный фартучек, как носят ученики коллежей, туго затянутый на талии кожаным ремешочком. Мы с удивлением уставились друг на друга. У него уже тогда был тот взгляд, умный и насмешливый, который составил основу его обаяния. А у меня — и это явно видно на портрете — уже тогда вид был слегка туповатый, который я долго хранил и который, похоже, сохранил и по сей день, ведь мне по-прежнему часто говорят, что «меня так легко узнать» по моим детским портретам.

В тот день наша мать подтолкнула нас в объятья друг друга. И тогда Жан, слегка приобняв меня — явно неохотно — шепнул мне на ухо:

— А чего это тебя наряжают как обезьянку?

Родители мои в ту пору только что официально оформили развод, и опека над детьми, само собой, была поручена матери.

Мои воспоминания об этом событии, могу поручиться, весьма расплывчаты. Могли ли тогда мы с братом отдавать себе отчёт, в чём наша жизнь стала как бы ущербной, не такой, как у других? Конечно, мы прекрасно чувствовали, что в жизни наших родителей произошло какое-то весьма серьёзное событие, но в сущности, положа руку на сердце — нет, тогда ещё мы полностью не осознали, какая беда свалилась на наши головы.

Не иметь возможности сказать себе, будто помнишь, что хоть раз сидел с отцом и с матерью за одним столом. Не видеть, как их головы одновременно склоняются над твоей кроваткой, когда ты болеешь. Это ужасно — но осознаёшь это только много позже.

Ибо только потом, годы спустя, понимаешь и говоришь себе: «Да, у меня были родители, я обожал их обоих — но по отдельности. А семья, то, что называют семьёй — понятия не имею, что это такое».