Мемуары шулера

Я появился на свет 28 апреля 1882 года в Тортизамбере, небольшой, довольно живописной деревушке департамента Кальвадос, ее колокольня видна слева, если ехать из Ливаро в сторону Троарна.

Родители мои держали бакалейную лавку, которая приносила им, год больше, год меньше, в среднем тысяч пять франков дохода.

Семейство у нас было большое. От первой супружеской постели у матушки двое деток осталось. А с нашим батюшкой она еще сыночка и четырех дочек прижила. У папаши была матушка, у мамочки, как положено, тоже родитель имелся — короче, вы уж извините за выражение, тут они были квиты. Вдобавок к тому у нас в доме еще глухонемой дядюшка проживал.

Короче, за стол мы садились целой дюжиной.

В тот злосчастный день на обед у нас были грибы, вот из-за них-то мне и суждено было коротать дни круглым сиротою.

Я навсегда остался сиротой, один на всем свете, благодаря тому, что стащил из кассы восемь сантимов, чтобы купить себе шарики для игры, и отец в порыве благородного негодования воскликнул:

— Ах, так ты воруешь, значит, останешься нынче без грибов!

Эти роковые дары природы собрал наш глухонемой дядюшка — и в тот вечер в доме появилось одиннадцать покойников.

Те, кому не доводилось разом видеть одиннадцать усопших родственников, вряд ли смогут себе представить, как это много, когда их без одного дюжина.

Просто куда ни глянь, непременно на покойника наткнешься.

Поведать вам, как безутешна была моя скорбь?..

Да нет, пожалуй, лучше уж правду скажу. В ту пору мне было всего двенадцать, и согласитесь, горя оказалось несколько многовато для столь юного возраста. Да-да, я тогда еще не дорос до скорби таких исполинских масштабов — и, не имея жизненного опыта, чтобы полностью оценить весь кошмар происшедшего, по правде сказать, чувствовал одно только возмущение, и ничего больше.

Можно оплакивать мать… или отца… или, на худой конец, брата… Но как, научите, оплакивать одиннадцать родственников разом?! Просто не знаешь, над кем слезу пролить. Конечно, было бы неуместно говорить тут о трудностях выбора — и все же именно это было бы ближе всего к истине. Моя скорбь все время переключалась с одного усопшего на другого, и мне было недосуг как следует оплакать каждого сородича по отдельности.

Доктор Лавиньяк, призванный после полудня, многие часы не жалея сил и со знанием дела пытался спасти пострадавших, но — увы! — старания его оказались тщетны. Семейство мое неумолимо угасало.

Господин кюре, который обедал в тот день у маркиза де Бовуар, прибыл на велосипеде к четырем пополудни. И не зря, очень скоро его услуги оказались более чем кстати!

К пяти вечера к нам уже сбежалась вся деревушка. Папаша Руссо, вот уже двадцать лет парализованный, велел принести себя к нам и, слепой как крот, расталкивал других, повторяя:

— Дайте же мне-то взглянуть! Хоть одним глазочком!

Сбежавшиеся соседи гоняли меня из одной комнаты в другую, и не зная, где бы укрыться, я в страхе забился под прилавок нашей бакалейной лавки. Оттуда было слышно все, что говорили, о чем шептались в доме.

О первых кончинах оповестили чинно и не без печали, как и положено в случаях столь прискорбного свойства. Однако начиная с четвертого усопшего объявления делались все короче и короче, а потом уж и вовсе совсем лаконичными.

— Еще один преставился!

И все эти смиренные, привыкшие к невзгодам селяне, увидев разом столько покойников, будто вдруг духом воспрянули. Должно быть, им казалось, что отныне каждому из них достанется чуточку побольше воздуха, чтобы вздохнуть полной грудью.

И до моих ушей донесся незабываемый диалог:

— А бабуля?

— Пока дышит. Но это минут на двадцать от силы, больше не протянет.

— А сколько их всего-то осталось?

— Да не меньше четырех.

Глухонемой дядюшка, он же убийца всего семейства, умер последним, зато в ужасных страданиях.

— Это кто ж из них так орет-то?

— Да тот, что немой, — был ответ.

Когда к семи часам все было кончено, я выбрался из своего убежища и оказался нос к носу с замотанным доктором, который в полном изнеможении утирал со лба пот.

Он поглядел на меня, узнал и, не поверив глазам, пробормотал:

— Гк… Ты еще тут?

И в голосе его прозвучало неподдельное удивление — без всякой укоризны.

Хотя он тут же добавил:

— А ты-то как здесь оказался?

И в этой фразе прозвучало не столько: «Как ты оказался под этим прилавком?», а скорее: «Как, ты все еще на этом свете?»

В сущности, он никак не мог понять, по какому-такому праву я не умер вместе со всем своим семейством?

Потом поинтересовался:

— А у тебя ничего не болит?

— Да нет, вроде ничего.

— А как это тебе удалось?

И теперь уже он глядел на меня, будто я какой-то оборотень или дьявол во плоти. Двенадцатилетний парнишка, который безнаказанно сожрал ядовитые грибы и пережил всех своих сородичей, — это явно заинтриговало его не на шутку! Какие бескрайние возможности для медицинских экспериментов! И поскольку я почувствовал, как мысленно он уже копался в моих внутренностях, пришлось признаться, как все было на самом деле:

— Да я их не ел.

— Почему?

И это «почему», столь поспешно сорвавшееся с уст эскулапа, признаться, потрясло меня до глубины души. Профессиональная привычка, согласен, но клянусь, он произнес это с неприкрытой укоризной.