Мемуары на руинах - [60]

Почему-то Корогодский оставил Марусю в театре. Почему? Амплуа «героини» было не очень востребовано в детском театре… Маруся играла истерично, неровно, голос всё время срывался на визг… Может, всё-таки, видел учитель потенциал и ждал?

И началось!!!

Дипломные «Вей, ветерок!» и «Открытый Урок», обязательные «Сказки Пушкина», «Наш цирк», «Наш, только наш» и «Наш Чуковский». (Дети с песней выбегают на сцену в прологе, Марусю в мини-юбке ставят в пару обязательно с самой маленькой травести: Ля-ляляляля!)

ПРАЗДНИК, КОТОРЫЙ ВСЕГДА НЕ С ТОБОЙ

Марусина страстность требовала выхода. Ей всегда хотелось праздников и фейерверков, не предусмотренных в доставшемся ей детстве. Жизнь вчетвером в комнате коммунальной квартиры, и бедность на грани нищеты. Марусю мало заботило то, что еда – картошка и докторская колбаса, и только по праздничным дням – наборы, в которых – деликатесные сайра, болгарские помидоры, и баночка икры. Её мало заботило, что платьев только два: – одно – школьная форма, коричневая с чёрным передником, менять нужно было, как в армии, только воротничок, он должен был быть чистым, – униформа, скрывающая нищету в классе, где у всех остальных папы – «плавали», в прямом смысле: школа была под патронажем торгового пароходства, другое – домашнее, затрапезное, какой-то фланелевый халат. Однажды Маруся, опаздывая на урок, забыла переодеться, вот это был позор, почувствовав себя практически раздетой, Маруся бежала из школы. Денег у Маруси не было никогда. После школы подружки могли позволить себе эскимо за 11 копеек, пирожок, неизвестно с чем, зажаренный на неизвестно каком масле, или даже только что появившуюся воздушную кукурузу, (так назывался тогда попкорн). Марусе оставалось с независимым видом отворачиваться от всех этих соблазнов, но в тайне надеяться на то, что угостят. Тогда, наверное, и зародилась её любовь к халяве, впоследствии принявшая уродливые формы. Если уже взрослая Маруся дорывалась до угощения, то меры уже не знала, будто пытаясь наесться и напиться впрок, чем часто пользовались те, кто угощал. Маруся балансировала на грани «динамо», но это было уже потом.

Но деньги ребёнку были нужны, как всякому ребёнку. Даже не на эскимо. Тогда все собирали марки. Во всех киосках продавались красочные наборы с цветами, животными и космонавтами, на переменах шёл бойкий обмен, и если ты не вступал в этот торг, то становился изгоем. На набор надо было накопить 20-30 копеек. Три копейки, которые мама выдавала на булочку, можно было сэкономить, но это значило – голодать все пять уроков. Маруся ходила по улицам, не поднимая глаз от земли, в надежде найти копеечку, и иногда находила её, правда, однажды эта копеечка оказалась подо льдом, и её долго нужно было согревать замёрзшими пальцами, чтобы выковырять.

Но довольно о грустном. Душа жаждала праздника, и Маруся даже подвела под это теоретическую базу: она родилась в год Дракона, а Дракон – существо мифическое, не от мира сего, его создают для праздника, правда, потом сжигают, но он снова возрождается к следующему празднику! Маруся страдала без сильных впечатлений, и первым оказалась поездка в Болгарию. В те годы был принят обмен между выпускниками театральных ВУЗов соцлагеря. Мы – к ним, они, потом – к нам.

Дел там, в Софии особенно не было никаких, – знай себе, братайся с болгарскими коллегами. Только вот принимающий нас курс оказался тоже пьющим. Наша «Столичная» стоила у них копейки, их сигареты «БТ» продавались на каждом углу, а братание заключалось, в основном, в застольях. Не прошло и нескольких часов, как мастер, потративший четыре года на воспитание и дисциплину учеников, оказался лицом к лицу с совершенно распоясавшейся бандой, сдался, опустил руки и пустил всё на самотёк. Он грустно смотрел на распоясывшуюся банду, жадно считающую «статиночки», грустно кивал, когда Маруся с вызовом спрашивала: «можно закурить?» и произносил афоризмы типа: «От вашего стола у нас нет стула».

Апогеем стал поход на Витошу. Одетые в летние сарафанчики, в лёгких сандалиях, мы бодро сели на фуникулёр и через полчаса оказались в подтаявшем колючем снегу по колено. Девочек-травести мальчики взяли на закорки. Маруся не была травести, к тому же, ей только что подарили заграничные босоножки. Чтобы не испортить, пришлось их снять и идти босиком по снегу, вспоминая героев-партизан. Через некоторое время выяснилось, что нужная дорога находится внизу по склону. Самая умная взяла у кого-то курточку из кожзаменителя, села на неё и, разогнавшись на склоне, рухнула лицом в растаявшую слякоть. К счастью, вели русских братьев всё-таки, в трактир, где только огромное количество «Солнчева Бряга» спасло всех от простуд и воспалений. На этом празднике были ещё и шестидесятиградусная сливовица, и мастика, про которую говорили, что те, кто её пьют, умирают красивыми, потому что умирают молодыми, и домашний «Шартрез», льющийся, как расплавленное бутылочное стекло, изготовленный старым русским офицером, оставшимся где-то в окрестностях Тырново после гражданской войны и с гордостью показывающим свой новенький советский паспорт. На фоне нового пейзажа Марусе необходим был новый роман – просто для того, чтобы не в одиночестве наслаждаться тишиной Тырновской ночи…