Мемуары на руинах - [104]

Брус, который из Подпорожья по государственной цене везли аж почти под Выборг (за перевозку и солярку денег никто не спросил), был снаружи ровненький, а внутри связки – винтом, бракованный.

Вот и дом, который по знакомству ставил местный бармен со своими поварами, стал избушкой на курьих ножках, так же как и дом подруги Лианы, как она и говорила: – Окно в окно!

Чего это стоило, не рассказать, факт тот, что простой в театре пришёлся кстати, Маруся была по горло занята и похоронного набата не слышала. А уж когда появился Мальчик, дом за городом стал насущной необходимостью.

ДОКТОР:– То есть, вы перестали быть артисткой?

– Во-первых, артистками быть не перестают никогда! Во-вторых, у меня редко, но были спектакли. В-третьих, и это Главное, параллельно я преподавала актёрское мастерство. Знаете, сколько у меня учеников? Я сама не знаю.

– Так что же Макс?

– Макс… Самый трудный вопрос…

Перед Максом Маруся навсегда виновата. С ним она повела себя как настоящая стерва. Но – необходимо предисловие. Позволите?

В 83-ем, когда Маруся пришла в Большой, там уже всерьёз обустроилась артистка Лена.

У неё был счастливый для актрисы дар: без памяти влюбляться именно в тех. от кого зависела её карьера. Ещё будучи студенткой она стала женой немолодого режиссёра – правой руки Великого Товстоногова, заслуженного деятеля искусств, про которого одна большая актриса сказала, что он получил звание за то, что был нем, слеп и глух. Возможно. Но его зрения и слуха было довольно, чтобы задружиться с самыми влиятельными на тот момент актёрскими семьями, и соответственно, ввести в избранный круг молодую жену. (Конечно, речь не шла о дружбе с Борисовым или Юрским, или Шарко.)

Расставшись с пожилым супругом, артистка Лена вынуждена была обосноваться в общежитии театра, куда поселяли всех приглашённых режиссёров, и, в частности, пришедшего после смерти мэтра Т. Чхеидзе.

Любовь вспыхнула на кавказский манер, и вскоре Лена стала незаменима и на кухне и на сцене.

Потом, уже много позже, избавившись от некоторых иллюзий, Маруся поняла ещё одну причину этого творческого союза: несмотря на кавказский темперамент, мало заметный за маской медленно формулирующего, чрезмерно деликатного, рефлексирующего интеллигента, режиссёр строил свои конструкции так, чтобы ни одна по-настоящему живая актёрская нота не отвлекала от выверенного рисунка. Лена, не обладая подлинным актёрским темпераментом, имитируя страсть, абсолютно вписывалась в его замыслы. Их уже совсем не интересовало – почему персонаж произносит это, как он к этому пришёл, за какими душевными движениями должен следить зритель, который текст пьесы, если немножко образован, может и дома прочесть. Лена стала его идеальной актрисой – очень красивой и бездушной.

Марусе до этого не было никакого дела. Она полагала, что её предложения, пьесы, переводы, появления на чужих показах, её преподавательские качества однажды понадобятся, её оценят и позовут. И вот – позвали!!! Назначена на главную роль в спектакле «Призраки» по Эдуардо де Филиппо, и на обсуждение декораций позвали, и эскизы костюмов показали! Маруся взлетела. Не пила. Каждое утро, включив подаренный в Корее крохотный приёмник с наушниками, танцуя под «Радио-Максимум», летела в театр…

Запись 1993

«С чего началось моё последнее профессиональное падение? Летом я читала «смело», уже как бы всё сыграла, плакала во время читки… Тогда же наткнулась на железный режиссёрский рисунок, но – не придала значения.

Дальше – цепь почти не зависящих от меня событий, та тесно завязавшихся в узел, раздавивший моё «Я».

Ещё летом: в ночь с 6 на 7 августа – пустой, обычный конфликт с Максимом. Неожиданно для себя предложила ему идти своей дорогой.»

Осенью вышли на большую сцену, и началось что-то непонятное: Всё в Марусе режиссера не устраивало: двинулась фальшиво, дверью хлопнула фальшиво… Маруся всё больше зажималась. Самую простую фразу вдруг стало невозможно произнести после многочисленных повторов. Случайно присутствующая стажёрка, желая помочь, предложила совсем уж какую-то странную интонацию. В панике Маруся попробовала и увидела, как перекосилось лицо режиссера. Художник по костюмам на примерке вспомнила старое суеверие про неправильно воткнутую иголку и напрямую заявила, что можно и не сыграть роль, костюмы подчёркивали недостатки фигуры, были неудобны. Гримёр в поисках образа сожгла Марусе волосы, вокруг творилось что-то странное: коллеги прятали глаза. Только одна завцехом, много лет прослужившая в театре, выпив лишку, сказала: «Не понимаю, что у нас теперь творится! Все с самого начала знали, что тебя подставили!»

Это ощущение кошмарного сна, когда машина без тормозов уносит тебя в пропасть, а ты сознаёшь это, ждёшь неминуемого конца. Не в силах что-либо предпринять.

Через два месяца пытки – последняя репетиция, на которой объявляется, что Марусю снимают с роли. У выхода на сцену уже сидит Лена.

Маруся сорвалась страшно. Город тогда был наводнён дешёвым виски. Маруся пила всю ночь и рыдала, и, наверное, не пережила бы эту ночь, если бы возле неё не бодрствовала случайно заехавшая знакомая. Утром вызвали в театр. Маруся портновскими ножницами срезала апельсинового цвета патлы и пошла на казнь. Чхеидзе встретил с заготовленной речью. Маруся перебила: «Не трудитесь, и так всё понятно!»