Мемуары - [39]

Однако в мотивах, склонивших генерала к столь драматическому решению, был и элемент соблазна. Хотя он признавал, что Турция — это лишь «меньшее зло», и допускал возможность встретить нужду на новом месте, все же чувствуется некое благоговение перед «землей обетованной». Кундухов надеялся, что «при труде» переселенцы «не будут иметь ни в чем недостатка», а для людей с «умственными способностями» откроется «дорога к высшим государственным должностям».[61] Ради этого, с его точки зрения, стоило «безукоризненно слиться сердцем и душой с османлы (турками. — В. Д.)» и делить с ними «скорбь и радость». Кундухов не исключал, что в будущем ему удастся вернуться на Кавказ с «правильно устроенными» турецко-мухаджирскими войсками и освободить его от России.

Вместе с тем, нельзя сказать, что на свой трудный шаг Кундухов решился без сомнений и внутренних терзаний. Тому доказательство — сам факт создания мемуаров, их общее настроение, каждая их страница и даже те строчки, которые, казалось, написаны очень уверенной рукой. Последние, быть может, нагляднее всего выдают «гамлетовский синдром». Особенно показателен один пронзительный (кто-то, возможно, назовет его патетическим и пошловатым) эпизод, приводимый в воспоминаниях. Когда Кундухов сообщил своему сыну о намерении переселиться в Турцию, тот со слезами благодарности бросился к отцу в объятия. Желая знать о причине такой бурной реакции, Кундухов спросил: «Чем же ты напуган здесь (в России. — В. Д.)? Ведь ты сын генерала, достаточно пользуешься выгодами жизни и неотъемлемыми правами русского дворянина». Последовал ответ: «Ах, отец, разве при всех личных выгодах своих могу я быть счастливым в среде несчастных, близких сердцу родных и народа». Эта сцена говорит о многом: Кундухов проверяет на самом близком человеке правильность своего выбора и ищет для себя дополнительное моральное оправдание.

А оправдываться, вообще говоря, было за что, и перед собой и перед другими. И Кундухов это чувствовал. Горцев ждали на чужбине не райские кущи, а лишения, голод, болезни. Многие погибли, так и не добравшись до отведенных им мест проживания. Турки не собирались играть в благотворительность. Они связывали с переселенцами совершенно определенные военно-политические и экономические планы: их руками предполагалось подавлять национально-освободительное движение в Оттоманской империи и осваивать почти безлюдные и малоплодородные пространства Анатолии. Ни о каких, даже символических формах этно-государственной автономии для эмигрантов не могло быть и речи. Им не оставили иного выбора, кроме как «слиться с османлы».

Но самого Кундухова турки приняли с распростертыми объятиями. Для них он был бесценным приобретением. Он получил титул паши, звание ферика, эквивалентное генеральскому, высокие должности, со всеми вытекавшими отсюда благами и возможностями. Влияние и авторитет Кундухова позволили сделать блестящую карьеру его сыну, ставшему министром иностранных дел Турции.

Мы далеки от намерения подозревать Кундухова в заведомо эгоистических, материальных расчетах, хотя бы потому, что он был вовсе не такой одномерной личностью, чтобы удовольствоваться этим. Однако факт остается фактом — участь «эмигранта» Кундухова и его семьи не идет ни в какое сравнение с драматической судьбой тех, кого он повел за собой. Если говорить о его социально-служебном статусе, престиже, благосостоянии и видах на карьеру, то он ничем не пожертвовал и ровным счетом ничего не потерял, а возможно, и приобрел. Выходило, что Кундухов, покинувший Россию из нежелания устраивать собственное счастье на несчастье ближних, прибыл в Турцию только за тем, чтобы реально — пусть и невольно — воплотить в жизнь этот аморальный принцип.

Грустная перспектива предстать перед судом потомков в таком нравственном облике, очевидно, угнетала Кундухова. К этому, вероятно, примешивалась досада на себя за ошибочный прогноз относительно будущего народов Кавказа. В течение четверти века после окончания Кавказской войны он имел не один случай убедиться, что оставшиеся на родине горцы не погибли и не стали русскими (Кундухов не видел ничего промежуточного между двумя крайностями в их грядущей судьбе: либо остаться под властью России и неминуемо превратиться в русских, либо бежать в Турцию и «слиться с османлы»). Ему, уже примерявшему лавры Ноя, было в каком-то смысле обидно лишиться их.

Все эти обстоятельства снижали жертвенный пафос поступка Кундухова и в значительной степени обесценивали духовный смысл его жизни. Более того, вставал вопрос об элементарной целесообразности такого шага, разумеется, — с точки зрения интересов мухаджиров. Плачевная судьба последних отбрасывала на яркую личность Кундухова мрачную тень, которая на фоне благополучного турецкого периода его биографии выглядела еще контрастнее.

От сознания этого идет надрывное стремление Кундухова реабилитироваться, доказать, что в той ситуации он принял единственно правильное решение. Это чувствуется во всем: в эпиграфе — «У кого что болит, тот о том и говорит»; в постоянных напоминаниях о невыносимости русского гнета и в нежелании видеть что-либо позитивное в присутствии России на Кавказе; в утверждении, что в Турцию переселилась «лучшая часть» горцев (?!). Но чем усерднее старается Кундухов убедить читателя в своей правоте, тем явственнее ощущение, что сам он в ней не совсем уверен.