Мемуары - [4]

Скоро между графиней Головиной и знатной иностранкой установились достаточно дружеские отношения, которые продолжались до 1814 года, когда принцесса Тарентская умерла в доме своей подруги.

Не только принцесса Тарентская пользовалась такими симпатиями в России. «Сентиментальные и восторженные, элегантные, несмотря на временную нужду, и утонченные, хотя и с поверхностным образованием, все эти .эмигранты, вместе со своими спутниками иезуитами, стремившимися устроиться в Петербурге педагогами с целью католической пропаганды, легко находили дорогу к разочарованному сердцу некоторых русских», — писал Валишевский.

Под влиянием своей подруги Варвара Николаевна приняла католичество, как и некоторые другие русские аристократы, к числу которых относилась и Толстая. В своих Мемуарах Головина нигде не говорит о времени перехода в католичество. Этот ее шаг имея много негативных последствий. Брат Головиной не мог простить ей этого поступка и прервал с нею всякие сношения. В своих записках князь Федор Голицын даже не упоминает о своей сестре, и она в своих Мемуарах упоминает о нем всего несколько раз, причем последний раз с довольно заметным оттенком враждебности.

Она была «с коготком», как отзывался о ней граф Эстергази, набрасывая довольно красивый ее портрет и сравнивая ее с другой особой, которой он отдавал предпочтение. «Не обладая твоим постоянством, — пишет он своей жене, — потому что она легко привязывается и легко расстается со своими друзьями, не такая добрая и не такая остроумная, это все-таки женщина, которая более других здесь походит на тебя: честная, любит своего мужа, свои обязанности, своего ребенка, с приятной фигурой, хотя и не красавица, полная талантов и обходительности в обществе».

Помимо разрыва отношений с братом переход в католичество привел и к ухудшению отношений с великим князем Александром Павловичем. Переход в другую веру бывшей подруги его жены усилил его недоверие к Головиной. Будущий монарх православной России не мог поощрять таких поступков. Несмотря на фактический разрыв отношений с великой княгиней Елизаветой Алексеевной, Головина продолжала сохранять уважение и преклонение.

ГЛАВА ПЕРВАЯ 1777-1791

В жизни наступает время, когда начинаешь жалеть о потерянных мгновениях первой молодости, когда все должно бы нас удовлетворять: здоровье юности, свежесть мыслей, естественная энергия, волнующая нас. Ничто нам тогда не кажется невозможным; все эти способности мы употребляем только для того, чтобы наслаждаться различным образом; предметы проходят пред нашими глазами, мы смотрим на них с большим или меньшим интересом, некоторые из них поражают нас, но мы слишком увлечены их разнообразием, чтобы размышлять. Воображение, чувствительность, наполняющие сердце, душа, по временам смущающая нас своими проявлениями, как бы заранее предупреждая, что это она должна восторжествовать над нами, — все эти ощущения беспокоят нас, волнуют, и мы не можем разобраться в них.

Вот приблизительно что я испытала, вступив в свет в ранней юности.

Почти все первые годы моего детства прошли в деревне. Мой отец, князь Голицын¹⁾, любил жить в готическом замке²⁾, подаренном Царицами его предкам. Мы уезжали из города в апреле месяце и возвращались только в ноябре. Моя мать была небогата и не имела средств, чтобы дать мне блестящее воспитание. Я почти нерассгавалаоь» нею; ее нежность и доброту приобрели ей мое доверие. Я могу по правде сказать, что с того момента, как я начала говорить, я ничего от нее не скрывала. Она предоставляла мне свободно бегать одной, стрелять из лука, спускаться с горы в долину к реке, протекавшей там, гулять в начале леса, осеняющего окна помещения, занятого моим отцом, взлезать на старый дуб рядом с замком и рвать там желуди. Но мне было положительно запрещено лгать, злословить, относиться пренебрежительно к бедным или презрительно к нашим соседям. Они были бедны и очень скучны, но хорошие люди. Уже с восьми лет моя мать нарочно оставляла меня одну с ними в гостиной, чтобы занимать их. Она проходила рядом в кабинет с работой, и, таким образом, она могла все слышать, не стесняя нас. Уходя, она мне говорила: «Поверьте, дорогое дитя, что нельзя быть более любезным, как проявляя снисходительность, и что нельзя поступить умнее, как применяясь к другим». Священные слова, которые мне были очень полезны и научили меня не скучать ни с кем.

Я хотела бы обладать талантом, чтобы описать это имение, одно из самых красивых в окрестностях Москвы: готический замок с четырьмя башенками; галереи со стеклянными дверями, оканчивающиеся у боковых крыльев дома; одна сторона была занята матерью и мною, в другой жил отец и останавливались приезжавшие гости; прекрасный и обширный лес, окаймлявший долину и спускавшийся, редея, к слиянию Истры и Москвы. Солнце заходило в углу, который образовали эти реки, что доставляло нам великолепное зрелище. Я садилась на ступеньки галереи и с жадностью любовалась пейзажем, я бывала тронута, взволнована, и мне хотелось молиться; я бежала в нашу старинную церковь, становилась на колени в одном из маленьких приделов, где когда-то молились царицы; священник вполголоса служил вечерню, дьячок отвечал ему; все это сильно трогало меня, часто до слез... Это может показаться преувеличенным, но я рассказываю это потому, что это правда, и потому, что я убеждена собственным опытом в том, что еще на заре жизни у нас бывают предчувствия и что простое воспитание больше способствует их развитию, оставляя нетронутой их силу.