Мемуары - [132]

И там, как и везде, я буду неизменно полна глубокого уважения и почтения к владельцу замка в Ферне[3].

Екатерина

3

Казань, 18-20 мая [1767]

Я предвещала вам, что вы получите письмо из какого-нибудь дальнего азиатского угла, – исполняю свое обещание теперь. ‹…›

Эти законы, о которых уже так много говорят теперь[4], в конце концов, еще совсем не выработаны. И кто в состоянии ответить теперь, что они окажутся действительно хороши и разумны? В сущности, только потомству, а не нам, будет под силу решить этот вопрос. Вообразите себе только то, прошу вас, что назначение их – служить и Азии, и Европе: а какая существует там разница в климатах, людях, обычаях,- даже в самих идеях!..

Наконец-то я в Азии; я ужасно хотела видеть ее своими собственными глазами. В городе, здесь население состоит из двадцати различных народностей, совсем не похожих друг на друга. А между тем необходимо сшить такое платье, которое оказалось бы пригодно всем.

Общие принципы еще могут найтись; но зато частности? И какие еще частности! Я чуть не сказала: приходится целый мир создавать, объединять, сохранять. Я, конечно, не совладею с этим делом, тем более что и так у меня дела по горло.

А если все это не удастся, какой ужасный вид тщеславия и хвастовства (и Бог знает еще чего?) примут все эти лохмотья моих писем, которые я нахожу цитированными в последнем печатном издании, в глазах людей беспристрастных и моих врагов? ‹…›

В заключение, примите, м. г., свидетельство моего глубокого уважения за все доказательства вашего дружеского ко мне расположения; но, при этом, если только возможно, предохраните мои каракули от появления в печати.

Екатерина

4

Петербург, 6 декабря [1768]

М. г., я полагаю, что вы должны считать меня до некоторой степени легкомысленной: около года тому назад я просила вас выслать мне все, что только было написано автором, сочинения которого я более всего люблю читать; в прошлом мае месяце я получила желанный тюк, с приложением к нему бюста самого знаменитого человека нашего столетия.

Присылка того и другого доставила мне равное и приятное удовольствие: и вот уже шесть месяцев, как они составляют самое лучшее украшение моего кабинета и моих ежедневных занятий. Но до сих пор я не уведомляла вас о получении посланного и не благодарила вас за это. И вот, на основании каких соображений: лист бумаги, скверно написанный, плохим французским языком – довольно скудная и пустая благодарность по отношению к такому человеку; благодарить его нужно делом, которое могло бы доставить ему действительно удовольствие. ‹…›

Если мне удастся вести войну с турками с тою же легкостью, с какой мне удалось вести у себя оспопрививание, то вы рискуете быть вынужденным, в весьма скором времени, исполнить данное вами мне обещание: посетить меня в той самой поре, про которую говорят, что она неминуемо приводит к погибели всякого, кто задумывал ею овладеть. Однако этого уже достаточно, чтобы избавить от подобного искушения каждого, у кого бы оно появилось. Я не знаю, насколько Мустафа[5] умен, но имею основание думать, что когда он желает затевать беспричинные войны со своими соседями, то, вероятно, он рассуждает таким образом: «Магомет, закрой глаза!» Я в значительной степени буду обязана моим завистникам, если успех этой войны склонится на нашу сторону; это они, стало быть, подготовят мне славу, о которой я и не помышляла. ‹…›

5

Петербург, 7-18 октября 1769

М. г., если вы скажете, что я надоедлива со своими письмами, то будете совершенно правы; но пеняйте за это сами на себя. Вы неоднократно выражали желание получить известие о поражении Мустафы; ну, так знайте же, этот победоносный турецкий император потерял теперь всю свою Молдавию. Яссы взяты; визирь в страшном смятении бежал за Дунай. Вот что привез мне курьер сегодня, поутру, и что заставит, наконец, умолкнуть и «Gazette de Paris», и «Courrier d'Avignon», и папского нунция, пишущего в «Gazette de Pologne».

Прощайте, будьте здоровы и уверены, что я глубоко ценю вашу дружбу.

Екатерина

6

Петербург, 29 октября – 9 ноября [1769]

М. г., я была крайне опечалена, увидав из вашего обязательного письма, от 17 октября, что тысячи разных фальшивых слухов, распространяемых на наш счет, вас сильно огорчили и встревожили. Тем не менее совершеннейшая правда, что нам довелось совершить самую удачную кампанию, какую только можно себе представить. Снятие блокады Хотина, вследствие недостатка фуража, было единственным неуспехом, который нам можно приписать. Но какие последствия оказались из всего этого? Полное поражение тех полчищ, которые Мустафа поставил против нас. ‹…›

Я надеюсь, что скоро вы будете в состоянии сообщить мне приятные известия о моем флоте. Я думаю, что он прошел Гибралтар. Подождем, что он сделает; это совсем новое зрелище – наш флот на водах Средиземного моря. Мудрая Европа судить будет о нем только по успехам его.

7

Петербург, 2-13 декабря [1769]

М. г., мы не только не изгнаны из Молдавии и Хотина, как то печатает «Gazette de France», но несколько дней тому назад я получила известие о взятии Галаца, крепости на Дунае, во время которого, по словам пленников, были убиты сераскир и паша. Но что совершенно верно, так это то, что между пленными находится молдавский князь Маврокордато. Три дня спустя наша легкая кавалерия привезла из Бухареста, столицы Валахии, князя господаря, его брата и сына в Яссы, к генерал-лейтенанту Стоффельну, начальнику порта. Все эти господа проведут свой карнавал не в Венеции, а в Петербурге. Бухарест занят теперь моими войсками. Теперь у турок нет ни одного места в Молдавии по сю сторону Дуная.