Меморандум - [32]

В институт я поступил в другой город, и там без родительской опеки жил так же свободно и раскованно, как Мишка в своей квартире. Прочно поселившуюся в душе тоску я топил в напряженной учебе, портвейне и многочисленных романах. Помня завет опытного товарища по смертному греху, я поил девушек, сладкозвучно объяснялся им в любви, читал стихи, иногда бряцал на гитаре — и очередная жертва гормональной истерии падала в ежовые рукавицы охотника подстреленной птицей. Так было всегда и осечек не случалось…Разве что эта милая девочка с первого курса — она вдруг заплакала, так тихо и жалостно, будто я отнимал у нее жизнь. Я оторопел, набросил на нее одеяло и вышел из комнаты, а чуть позже она, опустив голову, пробежала мимо по коридору в сторону лифта.

Ночью мне приснилась маленькая Даша, из моего детства. Она как и прежде смотрела на меня в упор, улыбалась, фонариком синих глазенок прорезая черную смрадную муть моей испоганенной души.

Назавтра я встретил вчерашнюю недотрогу, попросил прощения и похвалил за целомудрие, впрочем, предупредив, что благовоспитанной девушке оставаться наедине с выпившим мужиком опасней, чем кролику с голодным удавом. Но, увы, случай с девичьими слезами был тем самым исключением, которое подчеркивает правило. Как сказал мне один старший товарищ, такому как ты, нужно донырнуть до самого дна, чтобы заглянуть в адскую бездну, ужаснуться и — пулей наверх, к солнцу, воздуху и спасению от гибели.

«Даша, моя маленькая Дашенька, где ты? Спаси меня, ангел с небесными глазами!» — в приступе отчаяния повторял я, облапив пылающую голову растопыренными пальцами, постанывая и рыдая без слез, одним горлом, обожженным спиртом и утробным хрипом.

Штатный враг

По мере накопления стихов, рассказов и даже двух повестей моя папка с надписью карандашом «Нетленки» набухла и приятно оттягивала руку. Несколько рассказов разослал в молодежные журналы. Оттуда пришли отказы, но такие вежливые и обнадеживающие, после их волнительного прочтения прямо у почтового ящика руки не опускались, наоборот, хотелось писать еще больше и еще лучше. Там, в отзывах разных журналов, были очень приятные слова: «Ни в коем случае не бросайте писать, у вас есть талант, и он нуждается в развитии». Быть может, это фраза просто подслащивала горькую пилюлю, а может, носила в себе отголоски собственного опыта потерь написавшего рецензента.

Зато редакция школьной газеты с удовольствием брала мои рассказы и, чуть подсократив, печатала и помещала в разделе «Наше собственное творчество». А однажды мои стихи в комплекте с лучшим рассказом, который я переписывал не менее десяти раз, редактор школьной газеты отнес в городскую газету — и вот чудо! — стихотворение и рассказ напечатали в газете, а я на время стал признанным писателем, пусть и в масштабах только нашей школы.

Еще меня трижды «подключали» к смотрам художественной самодеятельности, уверяя, что это «положительно скажется на школьной характеристике для поступления в ВУЗ». Со сцены я читал свои стихи. Поначалу, как водится, робел и микрофон перед моим носом действовал на меня парализующе, как пистолет, направленный в лоб, но после трех-четырех репетиций и дельных советов старших товарищей, я превозмог панический страх сцены и неплохо выступил, получив даже какой-то диплом.

Но самой большой наградой за мои творческие мучения стала для меня… зависть моего школьного товарища. До того случая я иногда подумывал: если я пишу что-то стоящее, то где же, позвольте спросить, мой традиционный персональный завистник? У Моцарта — Сальери, у Пушкина — Дантес, у Лермонтова — Мартынов, у Достоевского — Тургенев, а у меня никого! Обидно, да…

И вдруг однажды весной, на праздник Первомая пригласили меня в гости в компанию, от посещения которой я не мог ни отказаться, ни потихоньку увильнуть. Праздничный вечер устроил для своих любимчиков тот, чье слово на выпускных экзаменах станет решающим, — директор. У него к тому же была на выданье дочка неописуемой красоты и гордости, носила эта девушка трагическое для меня имя — Дарья. Причем она требовала, чтобы называли ее именно полным именем, что для меня несколько снижало накал неприятных ассоциаций. Итак, сидим в огромной зале за невероятных размеров столом, накрытым богато, как минимум для свадьбы или юбилея.

Как я и предполагал в самых страшных своих подозрениях, слева от меня восседает принцессой Дарья с прямой спиной и развернутыми плечами, а слева — сутулый узкоплечий Шурик Питеров, сын большого городского партийного деятеля. Если Дарье я только подливал вина и подкладывал закуску, а она сидела как замороженная, то Шура вцепился в меня весенним энцефалитным клещом. Если слева на меня веяло арктическим холодом, то справа — раскаленным ветром аравийской пустыни.

Питеров почему-то с разгону стал нахваливать мои рассказы, предлагал помощь своего отца для поступления в городской университет. Я сказал, что планирую поступить в другой город, да еще в строительный. Его это огорчило. После третьей рюмки марочного муската Шура признался, что хочет писать так же как я и надеется, что я стану его наставником.