Меморандум - [22]

А началось это, пожалуй, в тот миг, когда меня спросили: «зачем ты живёшь?» Не «как живешь?» — это я слышал каждый день и бездумно отвечал как все: «хорошо!» А именно так — «зачем?»

Отец мой изредка выпивал. Раз в неделю, когда выпадал выходной, он встречался с другом или приносил домой бутылку вина и становился не таким, как обычно. Куда-то девалась его обычная жесткость, из него словно вынимали внутренний стержень, и он безвольно опадал, превращаясь в липкую медузу. Тогда можно было над ним издеваться, говорить все что вздумается — он только смирно кивал головой и соглашался: «да, я такой-сякой, ни разу непутёвый!» Наутро он почти не помнил того, что с ним бывало в состоянии опьянения, что наводило на его помятый облик загадочную мрачность. Он знал, что люди его боятся, он догадывался, что его не любят и тайком над ним насмехаются — все, кроме одного человека. Этим странным типом был наш сосед Димыч.

Евгений Дмитриевич Грунин жил этажом выше и выпивал ежедневно. При этом обычно не качался, как мой отец во второй стадии опьянения, а ходил по двору прямо, четко по-военному печатая шаг, и глядел орлом. Доводилось, конечно, и ему приходить в расслабленное состояние, но это никогда не случалось на людях. Такой тип алкоголика назывался в народе «мужчина, умеющий пить». Димыч отличался от подавляющего большинства народа какой-то гармоничной исключительностью. Он был вежлив и умён, аккуратно одет и причесан, никогда не отказывал в помощи, давал деньги взаймы; и — самое главное — никогда не волновался.

Однажды отец в пьяном виде встретил его на лестнице и был приглашен Димычем в гости. Через два часа отец вернулся домой трезвым и сильно задумчивым. Он шепотом бурчал что-то под нос, улыбался, крутил головой, продолжая спор с интересным невидимым собеседником. А когда они с мамой были приглашены на новогодний вечер в горсовет, отец именно Димычу доверил побыть со мной до полуночи, когда пробьют куранты, объявят о наступлении нового года, после чего можно ложиться спать.

В ту новогоднюю ночь я и услышал эти разрывные, как пули спецназа, слова: «зачем ты живешь?» Услышал и… ничего определенного сказать не мог. Наверное, с неделю промучился в поисках ответа, пока однажды не увидел в окно возмутителя моего покоя и не выскочил из дома ему навстречу.

Димыч вежливо поздоровался и пригласил в гости. Стены его двухкомнатной квартиры были увешаны картинами, всюду — на стеллажах и на столе, на подоконнике и даже на полу — лежали стопки книг. Спиртное он держал в баре, оборудованном в старинном буфете со всеми атрибутами: зеркала, подсветка, тихая музыка. Предложив мне лимонаду, он извинился, открыл дверцу бара, налил в бокал на два пальца жидкости медового цвета, отхлебнул и закрыл дверцу. Бокал так и остался в его руке. Он иногда покачивал его, задумчиво вдыхая аромат напитка, отпивал крошечный глоток и набивал старинную трубку крупным табаком. Когда рассеянный дым доползал до моих ноздрей — будто невидимый ветер уносил меня в дальние страны, где свирепствуют пираты, загорелые дочерна капитаны стоят у штурвалов бригантин, а в портовых тавернах матросы, прихлебывая ром, играют в кости, а безумно красивая креолка, обмахиваясь кружевным веером, томно поёт о несчастной любви.

Да, у этого Димыча мне было ужасно интересно! Всё в его жизни, в облике, в словах было не так, как за стенами этого дома-крепости. Здесь жила романтика, она будоражила моё сонное существование. Здесь в тишине и покое, под мерное тиканье старинных часов, бурлила настоящая жизнь. Димыч не только задавал необычные вопросы, но и помогал найти ответы. Здесь впервые я услышал слово «истина» — и потянулся к этой тайне из тайн.

С той поры прошло много лет, только я поминутно могу восстановить в памяти всё, что мы с ним делали, о чем говорили. Я помню ощущения от касания пальцами потрепанных книг с закладками и карандашными пометками, помню тончайшие оттенки запахов, звуки, шорохи — и конечно слова, даже интонации голоса, которыми они произносились. Помню так же, как задумчиво, бывало, засмотрюсь на хрустальную сахарницу с черненным серебряным ободком, или на портрет незнакомки, или на георгиевский крест на бархате под стеклом — и сам я уже не здесь, моя душа улетела за тысячи километров, за тысячи лет, в пустыню, куда сбегали от богатых родителей ясноглазые юноши искать эту самую сладкую тайну — смысл жизни человеческой.

Ну, спрашивается, чего бы этим древним мажорам не возлегать на пирах в объятиях красавиц, не пить сладкие вина из золотых кубков, не одеваться в парчу и виссон, не вкушать изысканные блюда, не тешить тщеславие научными знаниями Афинского университета, не упиваться властью над чернью, а также всеобщим уважением и поклонением! Так нет — бросали всё и уходили умирать в безжизненную пустыню, где лишь песок и камни, ночной хлад и дневной зной, где змеи и скорпионы, львы и драконы… И ежеминутная опасность погибнуть. И немыслимые откровения и чудеса от Того, Кто посеял в сердце горячий духовный голод, безумное недовольство бессмысленным существованием и вовсе сумасшедшее желание умереть за истину.