Меловой крест - [8]

— А теперь, моя юная обворожительная подруга, — вкрадчиво сказал он девушке, заговорщицки подмигивая мне, мол, сейчас начнется главное — сами собой ходуном заходят предметы, — ты продемонстрируешь нам свои таланты…

И прежде чем Юрок успел ей помешать, Ундина запела. Она, видно, долго ждала этого мгновения и вложила в голос всю силу сдерживаемого в течение долгих часов темперамента.

Не знаю, где она училась пению и училась ли вообще, но кричала, — иначе нельзя назвать звуки, которые исторгало ее горло, ее широко разверстый рот, ее напрягшаяся грудь, — она настолько громко, что у нас сразу же заложило уши.

Мир наполнился внезапной абсолютной тишиной. Мы с Юрком, впервые в жизни полностью оглохнув, глупо улыбаясь, смотрели друг на друга.

Ундина заламывала руки, беззвучно (для нас!) разевала огромный рот, строила уморительные гримасы, кривлялась, изображая оперную диву, закатывала очи и прочее, прочее, прочее…

И все это, повторяю, в абсолютной тишине. Казалось, какой-то выживший из ума волшебник, надавив кнопку, отключил звук во всем подлунном мире.

Я тогда подумал, что Юрок с Ундиной ошибся. Не быть ей певицей. Сейчас не ее время. Сейчас время мяукающих блондинок, с помощью косметики выдающих себя за писаных красавиц, и козлетонистых юношей с квадратными подбородками и глазами-пуговицами. Сейчас время пигмеев со слабыми голосишками и ужимками клоунов. Сейчас время самодеятельных дребезжащих шептунов, случайно попавших на эстрадные подмостки. Время голосистых трубадуров минуло.

Да и записывающая аппаратура рассчитана на другие децибелы. Она не предназначена для записи рева противовоздушных сирен.

Ундина была обладательницей уникального голоса.

От звука ее голоса, сопоставимого по силе с грохотом взлетающего реактивного бомбардировщика, эта нежная аппаратура сразу бы вышла из строя — она бы испустила дух, она бы взорвалась и рассыпалась, отравляя продажный воздух звукозаписывающих студий вонью горящих магнитных лент и плавящихся золотых дисков.

Внезапно Ундина закрыла рот и, быстро оседая, начала выпадать из кресла, и не успели мы прийти ей на помощь, как она, извиваясь, как змея, сползла на пол, перевалилась на спину и, раскинув руки в стороны, громко захрапела. Мы переглянулись. Шампанское, видимо, подействовало…

— Черт возьми, а кто же тогда будет передвигать предметы? — озадаченно проговорил мой друг, щупая пульс на запястье черноземной Иммы Сумак. — Вот это голосище! Никогда не слышал, чтобы кто-нибудь ревел с такой сатанинской силой! Черт бы побрал эту иерихонскую трубу! Теперь жди, пока она протрезвеет…

Мы перенесли тело чудо-певицы на диван и опять сели за стол.

Мы все еще чувствовали себя полуоглохшими.

Полностью слух вернулся к нам только после третьей бутылки…

Теперь, когда ему никто не мешал, Юрок мог вволю наговориться "за жизнь".

— Человек измельчал. Мелок стал он, человек-то. Где они, исполины прошлого? — терзал ночную тишину глас полутрезвого Юрка. — Место Пушкина пустует уже почти два столетия… А где современные Толстые, Чеховы? Булгаковы, наконец? Эти великие личности владели умами современников, по ним, как по компасу, сверяли нравственность и подлость, добро и зло, искренность и криводушие. А по кому прикажешь сверять ныне? По авторам новомодных любовных романов? По этим ударникам беллетристического труда из горячего книгопрокатного цеха? Или по круто, ты попал на ТВ?..

Юрок выругался.

— У тех великих людей была за спиной Россия. Они это сознавали… — важно сказал он и выпятил грудь. — У них — у тех великих — была порода… И эта порода великих людей перевелась… Перевелись крупные личности. На пьедесталы взгромоздилась мелкота… Теперь великими объявляют тех, кто больше нагородит глупостей в эфире или кто больше награбит денег… Людские души истончились, — сделал он открытие, поразившее, похоже, его самого, — они изъедены завистью, пошлостью и ложью. Доброго и хорошего в людях осталась самая малость. Эволюционирует холодный, безнравственный разум, а души деградируют… Человечество превращается в одного большого прожорливого обывателя. Спасибо дяде Сэму. Это он развернул перед человеком картину суррогатного счастья, где основными ценностями стали собственный дом, престижная работа, машина и жена с силиконовой грудью. Стяжательство и мещанство — болезни нашего времени. И этими болезнями окаянные американцы хотят заразить весь мир…

— Нам это не грозит.

— Это почему?

— Нам не до жен с силиконовой грудью. У нас своих проблем хватает.

— Например?..

Что-то с Юрком случилось. Из миролюбивого собутыльника, из покойного и милого оптимиста он неожиданно превратился в желчного, страдающего многословием, обличителя людских пороков.

— Такой ты мне не нравишься, — холодно сказал я ему.

— Думаешь, я себе нравлюсь?

— Чего ты хочешь?

— А ты уверен, что я еще способен чего-то хотеть? — взвился Юрок. — Ну, хорошо. Я имею право на счастье? Скажи, имею?

Я пожал плечами.

Юрок грустно посмотрел на меня:

— Мы редко останавливаемся и задумываемся. Мы практически перестали это делать. Мы не останавливаемся и не задумываемся не потому, что безостановочно и с непонятным нам самим беспамятным упрямством бежим по жизни и нам никогда не хватает времени, а потому, что мы боимся. Нам страшно. Мы боимся задуматься. Боимся, ибо знаем, что, задумавшись, начнем задавать вопросы. Разные вопросы! А на вопросы, — он зло засмеялся, — а на вопросы надо отвечать… А мы не хотим утруждать свое сознание работой. Да и зачем? Ведь тогда придется мыслить, а это так непривычно и так трудоемко! Так и помирают целые полчища людей, полагавших, что прожили вполне достойно и благородно свои ничтожные жизни, и так ни разу и не спросивших себя, зачем их мама родила. Иногда люди напоминают мне тараканов. Такие же бесполезные и омерзительные. И все время куда-то лезут, лезут… Так и хочется их чем-нибудь прихлопнуть!