Мелодия Секизяба - [2]

Нет и не может быть во всём мире реки, лучше Секизяба, реки нашего детства. Даже много позже, когда мы подросли и пошли в школу, мы всё меряли Секизябом. Нам говорили о морях, а мы живо представляли себе мель Аннаберды, где вода Секизяба широко разливалась по мелководью, едва покрывая собою гальку и камни. Таким нам казалось и море. И острова нам были не в диковинку — ведь такие острова имелись и на нашей реке, и не раз мы соревновались в том, кто быстрее доберётся до самого большого острова. Да, водой нас было не удивить; ведь ни моря, ни океаны не могли сравниться, по нашему убеждению, с Секизябом. Конечно, были и другие источники, мы видели воды реки Алтыяба, что означает Шестиречье, что в ущелье Чули, мы пробовали воду Котур-ата, позже прозванного Алтын чешме, золотым родником; мы знали воды Нов-ата, и воду кяризов, подземных каналов, проложенных нашими предками, что питали колодцы — но ни один из этих источников, ручьёв и рек не шёл ни в какое сравнение с нашим Секизябом. Он был частью нас, и мы были частью его, и никто никогда не сказал о нём ни, одного плохого слова. Даже тогда, когда по весне, напитавшись тёплым дождём и талыми ведами, растопившими снег, он выходил из берегов и буянил, вырывая с корнем огромные деревья и перекатывая валуны; даже тогда, когда наши улицы превращались по его вине в арыки, по которым, разрушая заборы и смывая посевы на полях, неслась вода, люди не ругали Секизяб, но думали о том, как хорошо было бы подчинить эту неуёмную силу, и мечтали о том времени, когда сила эта будет поставлена на службу народу.

В те далёкие годы это казалось мечтой, прекрасной, как сон, и таким же прекрасным, как в детском утреннем сне, запомнился мне Секизяб.

Мы становимся взрослыми…

Хотя лето уже наступило, ранним утром воздух благоухал совсем по-другому, по-весеннему. Покрытые утренней росой травы на берегу арыка тихо шуршали. Сквозь облака, медленно плывшие из-за гор на западе, уже прорывались острые штыки солнечных лучей, а само солнце, круглое и тёплое, было похоже на только что испечённый в тамдыре чурек. Эти лучи дробили облачное покрывало над горой на мелкие части, тоже окрашивая их в красноватый цвет. Ночью прошёл дождь, который смыл пыль и напоил землю садов и огородов. В такую минуту кажется, что всё на этом свете так хорошо, что лучше не придумать, и что на свете существуют только хорошие и добрые люди, и чувствуешь себя таким лёгким, что взмахни руками — и улетишь прямо в небо.

Вот каким было утро того дня, когда мы закончили школу. С полотенцем на плече я шёл умываться к, арыку Улыяб, что журчал совсем рядом с нашим домом. Вода в нём была такая прозрачная, такая чистая, что и сам себе начинал казаться каким-то особенно чистым.

Жаль, что уже нельзя было лечь в арык и ждать, когда вода заструится у тебя по спине; это удел малышей, а я с этого дня уже взрослый. Вернувшись домой, я наспех перекусил и собрался. Но только я хотел выйти на улицу, как за спиной раздался ласковый, как всегда, голос мамы:

— Куда ты так рано собрался, сынок?

— Хочу в школу забежать, мама.

— А я думала, что вы больше не учитесь.

— А мы не учимся, верно. Мы просто договорились ещё раз, с самого утра, собраться у школы, все вместе. Кто знает, когда мы ещё соберёмся вот так.

— Понимаю, понимаю, сынок. Но ведь ты не отдохнул после работы…

Мама имела ввиду, что ночью я помогал отцу поливать огород. Но разве в восемнадцать лет обращаешь внимание на подобные мелочи. Но чтобы не огорчать маму, я сказал:

— Ты не волнуйся. Вернусь и отдохну.

Тут на пороге появился мой папа. Вид у него всегда очень важный и строгий. На самом деле он очень добрый, но по-моему он считает, что мужчине не к лицу проявлять доброту, а поэтому всегда предпочитает казаться очень строгим. Маленького роста, жилистый, с торчащими усами, он держал в одной руке пиалу, а в другой чайник, из которого он без успеха пытался выцедить последние капли.

— Если будешь весь день шататься бог знает где, не отдыхая, тебя не надолго хватит, — сказал он, и очень строго посмотрел на меня снизу вверх. Я мог бы сказать ему, что когда ему самому было восемнадцать лет, он тоже мог не спать по несколько суток, он сам рассказывал мне как-то, да и сейчас в свои пятьдесят, он поднимался с зарёй, но я не стал ничего говорить, только кивнул и помчался к школе, где все уже, должно быть, собрались.

Большое здание школы, возвышавшееся над всеми остальными постройками села, было видно отовсюду, Я иду к нему по узенькой тропинке, вьющейся среди посевов; стебельки помидоров слева и справа издают пряный запах. Если бы было нужно, я мог бы добраться до школы с завязанными глазами, настолько хорошо я запомнил за эти годы все тропки, ведущие к ней из любой точки аула. Да что там тропки! Любую канавку, любой бугорок и любую выемку знал я, как собственный двор, и даже в темноте пробежал бы до школы, ни разу не споткнувшись.

Все ребята, как я и предполагал, уже собрались. Но не только ребята — и директор тоже был здесь, и классный наш руководитель. Мы говорили все разом, галдели, как стая птиц, делились планами, кто куда пойдёт учиться, а кто работать в колхозе, а на душе у всех была какая-то грусть — ведь мы прощались со школой, прощались друг с другом и со своим детством, отныне алы были совершенно взрослыми и вступали во взрослую жизнь.