Мелодия Секизяба - [5]

— Что-то ты совсем разучился ходить, Ашир. Еле плетёшься. Может устал? Может отдохнуть хочешь?

— Я? Устал?

— А кто еле-еле плетётся следом?

— Просто боюсь наступить тебе на пятки.

— Смотри, не заблудись, когда один останешься.

— Да я не только не отстану от тебя, а если и побежишь, догоню в два прыжка.

— Догоняй, хвастунишка.

И она, засмеявшись своим рассыпчатым серебряным смехом, помчалась по тропинке, петлявшей вдоль арыка, обсаженного тутовыми деревьями. Её толстые длинные косы летели вслед за ней, а на расстоянии вытянутой руки вслед за косами бежал я, готовый схватить её в любую минуту. Но мне не хотелось этого делать, Мне хотелось одного — чтобы этот стремительный бег никогда не прерывался, чтобы он длился и длился без конца. От ночной усталости не осталось и следа. Наконец, я поровнялся с ней, и в этот момент она споткнулась, так что, не схвати я её, она упала бы.

Вот так это произошло.

Сначала ни я, ни она, казалось, не понимали этого. Ещё мгновенье назад мы неслись с ней, словно птицы, а теперь я держал её в объятьях, чувствовал всю её, прижимал к груди, и слышал, как бьётся, словно хочет вырваться на свободу, моё собственное сердце.

Потом она сказала:

— Отпусти меня.

Но руки мои никак не хотели этого делить. Тогда она сказала, уже сердясь:

— Пусти. Люди могут увидеть.

Мне было всё нипочём. Пусть видят.

— Пусть видят.

— Пусти, говорю. — И руки Кумыш упёрлись в мою грудь. Она была совсем не слабенькой, но что она могла сделать со мной, будь она и втрое сильней. Ничего.

— Ты же сама сказала, чтобы я тебя ловил.

— Ну, а теперь отпусти. Слышишь.

И тут я разжал руки. Я не узнавал Кумыш, таким голосом она ещё никогда не разговаривала со мной. Я вообще не предполагал, что голос её может быть таким холодным, даже враждебным. Словно она разговаривала со своим злейшим врагом.

— Прости меня, Кумыш, — сказал я. — Я не хотел тебя обидеть.

Теперь она стояла в двух шагах от меня, отвернувшись. Уйдёт? Так мне и надо.

— Кумыш!

Она повернулась ко мне. Вид у неё всё ещё был сердитый. Но я, наверное, выглядел так нелепо, что она не удержалась и прыснула. Я стоял, опустив голову. Наверное, в эту минуту я был похож на собаку, которая провинилась перед хозяином. Когда я поднял глаза, Кумыш уже улыбалась, дружелюбно и доверчиво, как всегда.

— Ты тоже не обижайся на меня, Ашир, — сказала она.

В одно мгновенье я снова вознёсся на небеса. Я? На неё? Никогда в жизни! И это я ей и сказал.

— Я никогда на тебя не обижусь, Кумыш. Клянусь!

— Я тоже… Я тоже не обижусь на тебя никогда.

Всё-таки в человеческих словах заключена огромная сила. Что изменилось за эти несколько минут? Ничего. То же небо над головой, та же земля под ногами. Но изменилось абсолютно всё. Стоило Кумыш своим нежным голосом произнести несколько ласковых слов, и вместо ночи засиял солнечный день, и в моих ушах раздались самые чарующие мелодии Чары Тачмамедова, которые он наигрывал здесь в детстве. Как прекрасна была жизнь в эту минуту, как прекрасно было всё вокруг. Но прекрасней всего была сама Кумыш; казалось, она вся светилась радостью и добротой и изливала эту радость и эту доброту на всё, что было вокруг. Я вдруг тоже повеселел и преисполнился небывалой радости и уверенности, что всё, всё в жизни хорошо и прекрасно, и что будущее будет точно таким же. Почувствовав вдруг прилив небывалой смелости, я набрал в грудь побольше воздуха и выпалил:

— Знаешь, что я тебе скажу…

— Откуда мне знать? Вот скажешь — и узнаю.

Когда она говорила или улыбалась, на щеках у неё появлялись ямочки, и когда я видел их, я мгновенно забывал всё на свете, вот как сейчас. Мысли у меня спутались, и та красивая фраза, которую я приготовил сказать, удрала куда-то из головы, как мышь от кошки.

— Я хочу тебе сказать, что…

Лучше бы мне провалиться. Второго такого недотёпу, как я, надо поискать. Язык во рту вдруг стал, как подушка.

Кумыш смотрела на меня, посмеиваясь.

— Так не честно, Ашир. Начал говорить — говори.

Или испугался?

— Неужели ты считаешь меня трусом, Кумыш?

— Конечно, нет. Поэтому я и хочу, чтобы ты сказал.

— И скажу. Только мне нужна передышка. Так сразу я не могу. И ещё — ты должна обещать мне, что не обидишься.

— Обещаю.

— Обещать-то обещаешь, а вот обиделась же.

— Так ты ведь мне чуть рёбра не сломал. Посмотри на себя — настоящий медведь.

Да, наверное, она права. И в кого я такой вымахал. Отец у меня небольшого роста, мама тоже, а я чуть не до двух метров вымахал. Действительно, медведь. Мне и в голову не приходило, что ей могло быть больно, когда я её обнимал.

— Я не хотел причинить тебе боль, Кумыш, поверь. Я увидел, как ты споткнулась… ты ведь могла упасть и удариться. Вот и я… — И я развёл руками.

Она стояла как раз передо мною — стройная, гибкая и такая тоненькая, что я мог бы, наверное, обхватить её талию двумя пальцами. Чтобы положить руки мне на плечи, ей пришлось даже чуть-чуть приподняться, но она сделала это: приподнялась на носках и положила мне руки на плечи. И тут обе мои руки, словно получив какой-то приказ, обняли её, но на этот раз так бережно, словно Кумыш была из самого тонкого на свете стекла.

Но она не была из стекла, нет. Она была девушкой, живой и горячей, и когда я осторожно прижал её к себе, мне показалось, что я обнял волшебную лань, и что я слышу, как бежит по её жилам кровь. Её голова только-только доставала до моей груди, и она стояла так, словно хотела получше услышать, что у меня в этой груди делается, а там не делалось ничего, только сердце билось так, будто это было не сердце, а паровой молот.