Мелодия - [2]
Их дом (одна из немногих сохранившихся прибрежных вилл в старом конце набережной, за новыми отелями, ресторанами, модными, выстроенными полумесяцем и отделанными мрамором многоквартирными домами с их дорогостоящими щелками вида на океан) был их общей любовью. Из великолепного – величественного – окна второго этажа с его овальным кованым балконом и шелушащейся краской открывалось три контрастных и отчетливых вида, которые добавляли ценность тому, что за последние годы, после Алисии, стало «разваливающейся собственностью». На западе открывался узкий вид на город – прибрежная улица с магазинами, несколько современных фасадов, захудалый аквариум и небесная линия, резко поднимающаяся от бухты, линия, которая главным образом представляла собой нетронутый фриз исторических башен, куполов и шпилей. На востоке с балкона виднелись проблески поросших лесом склонов и противящихся прогрессу остатков леса вдали, единственная тень среди дня, которая была рядом с нашим городом, чуть ли не дикие места, ограниченные защитной полосой деревьев, втиснутой между зданиями и прибрежными утесами. Это было то, что французы назвали бы garigue[2], но мы, родившиеся здесь, знали как лесок, путанный, благовонный, солеустойчивый лабиринт облепихи, рожковых деревьев и низкорослых сосен. А что касается фасада? Мощеная площадь для разворота машин и экипажей и аляповатый искусственный сад со скамейками, с которых прохожие могут видеть ослепительное кино моря.
Здесь днем по воскресеньям и в летние вечера наиболее осторожные горожане в отполированных туфлях заканчивали свои прогулки по набережной и направлялись в город по плитам мостовой, а не по опасному для щиколоток галечному берегу; не рисковали они и углубляться в лес по заросшим тропинкам. Те, кто постарше, поднимали взгляд на дом, они, вероятно, знали, что их мистер Ал всю жизнь прожил здесь. Не он ли собственной персоной стоит у окна с романом в руке? Неужели это он, старый и обнаженный от поясницы и выше, балансирует на стуле, меняя лампочку? Неужели это певец демонстративно завтракает в одиночестве на своем балконе? А потом они, возможно, ловили себя на том, что напевают себе под нос «Вавилон, Вавилон» или «Тонущий моряк говорит о любви». Эти названия все еще приносили Бузи скромные роялти и поддерживали его репутацию – хотя и не героя его песни – на плаву, так что голова торчала над водой.
Да, Бузи был скромно процветающим человеком, процветающим во всем, кроме, давайте скажем это, любви. Пусть у него больше не возникало настоятельной потребности спеть перед ужином, но он всю жизнь был предан музыке, а потому надеялся, что будет петь до последнего часа жизни. И он хотел сообщить публике, что на собственных похоронах присоединится к псалмам и литургии. Они будут прижимать уши к крышке гроба, чтобы уловить его несмолкающий голос или услышать пение из маленькой урны с его прахом. Это будет его собственным вознаграждением. И их. Да, мистер Ал будет держать всех в напряжении до самого конца. Никто из тех, кто знал его, не сомневался в этом. Он сам никогда в этом не сомневался. Тем не менее произнесение официальной речи в галстуке и даже без рояля у него под боком, что он попытался прорепетировать в полдень, будет тяжелым испытанием. То, что он называл своей «отсутствующей конечностью», будет выставлено на всеобщее обозрение; у него никогда не было дара смешить людей, способности развлекать – только пением. А потому одна мысль о том, что он будет стоять и говорить, а не петь, завязывала его желудок жестко и плотно, словно туфли шнурком. Бузи отчаянно требовалось шесть или семь часов спокойного сна, если он хотел встретить этот день хоть с какой-то долей уверенности.
Но в ночь перед произнесением речи банкет зверья во дворе был необычно шумным. Обычно ночные мародеры начинали с водопоя у дренажного стока, а потом брали то, что могли, самое легкое, обрезки, ошметки и все, что можно схватить и утащить через вентиляционные отверстия и дыры в мусорных бачках. Потом они очень быстро уходили в какое-нибудь другое место, и Бузи оставался в тишине, отдыхал, а то и спал. Но на сей раз ветер помог более крупным иждивенцам, голод придал им силы и смелости настолько, что они стали переворачивать бачки, вываливая содержимое. Контейнеры были полны и готовы к вывозу отходов, так что там хватало добра, чтобы задержать иждивенцев во дворе и довольно долго не давать уснуть соседям.
Бузи второй раз за эту ночь посмотрел из окна спальни. Тучи заволокли луну и звезды. Единственный свет от фонарных столбов на набережной с фасадной стороны дома был слишком слабым и далеким, чтобы проникнуть во двор. Он повернул ухо к четырем стеклянным панелям. В эти темные часы всегда можно было больше услышать, чем увидеть – не только животных, но и порывы ветра, шорох и потрескивание деревьев, постукивание расхлябанных ворот, а еще дальше – море.
Мародеры у бачков обычно следовали по протоптанным звериным тропинкам через лесок и приходили к каменистому известняковому откосу с задней стороны его виллы. Бузи не поднимался по этому откосу со времен детства, но он до сих пор помнил растянутые связки щиколоток и руки в синяках, едкое жжение мази, которой растирала его мать. Лесок за его домом и к востоку от него был опасным и располагался на крутом склоне, а потому любое существо, спускавшееся во двор и выходившее на открытое пространство, неминуемо сообщало о своем появлении либо ползущей вниз известняковой щебенкой, либо падающим камнем, либо треснувшей веткой, и Бузи мог ожидать в шумные ночи жестяную симфонию мусорных бачков и звуки драк, лая и остерегающего рычания животных.
