Мелодия - [5]

Если снаружи были какие-то животные, то они должны были услышать, как Бузи открывает защелки тяжелой кухонной двери. Он старался производить как можно больше шума. Давал им время и достаточно оснований, чтобы бежать. Выглянув наконец во двор, ничего живого он там не увидел – прогонять было некого, кроме обычной шайки тощих нахальных котов, и тревогу здесь ничто не вызывало, кроме далеких движений на откосе за домом и в более глубоком, низинном лесу на мысу. Вероятно, всего лишь ветер колыхал заросли. Не более чем естественная история.

Он стоял и ждал возле двери своей кухни. За спиной у него для компании была одна темнота, а в руке – только трость для придания смелости, но даже минуту или две спустя за дверью дома все еще ничего не было видно, ничто не ощущалось, кроме запаха и следа тени чего-то, проскользнувшего мимо, внутрь, причем недавно. Он ухватил покрепче трость и шагнул наружу босой ногой на пропитанную росой и дождем плитку, влажную и скользкую, как слизняк. Снаружи света было лишь чуть больше, чем внутри. Пальцами ног он чувствовал мусор на земле, кожуру вареных овощей, мякоть печенья и хлеба, личинок и всякую дрянь. Что он мог сделать в такой темноте, да еще босиком – только отложить все до утра.

Бузи видел лишь очертания бачков для мусора. Он определенно чуял их запах – выброшенные объедки двух домов и одиннадцати душ. Ему потребовалось несколько секунд, чтобы поставить бачки ровно, на их металлические ножки, найти крышки и надежно захлопнуть их, придавить всякими камнями, валявшимися во дворе. Он уже поднял ногу, чтобы встать на единственную ступеньку, ведущую в кухню, – иными словами был полон решимости вернуться в дом, – когда услышал звон колокольчиков. Он безошибочно узнавал этот звук, связанный с его женой. Алисия всегда была менее тщеславной, чем ее муж, и не мучилась мыслями о своем весе. Какое имело значение, что она выглядела полноватой, если она чувствовала себя хорошо и была довольна жизнью? Ей не требовалось угождать публике. Не требовалось бегать марафонскую дистанцию. Она не искала себе другого мужчину. А потому, если у нее иногда просыпался аппетит, пусть даже и посреди ночи, то ничто не мешало ей спуститься по деревянным ступеням, чтобы порыскать в кладовке или в морозильной камере в поисках какой-нибудь легкой закуски. И каждый раз, когда она открывала дверь кладовки, несколько изящных персидских колокольчиков, висевших на цепочке посреди двери и над ней, приветствовали ее звоночком, как при входе в ресторан. Бузи сверху слышал веселый и одобрительный звук признания голода и его утоления; потом он слышал, как закрывается кладовка и знал, что вскоре его жена вернется в кровать и от нее будет пахнуть, отдавать тем, что она съела. Когда они познакомились, она была сладкоежкой, а потом стала предпочитать острую еду. Он, бывало, чувствовал вкус сахара на ее губах, в их медовые годы; потом, когда их супружество созрело, он стал чувствовать соль и приправы. Ближе к концу он чувствовал их, когда она еще не успевала открыть дверь спальни.

Теперь он не чувствовал никакого вкуса, а вот звон колокольчиков слышал. На мгновение он забыл, что она мертва, и чуть ли не ожидал увидеть ее у дверей кладовки, где она грызет клинышек сыра, может быть, холодную картошку, тонкий ломтик копченого окорока, маринованный огурчик на кукурузном хлебце. В браке нет ничего нежнее, чем увидеть супругу не в кровати посреди ночи и чтобы ее тело пахло вами обоими.

В тот момент, когда оно покинуло богатство его кладовки и набросилось на него, Бузи не мог точно сказать, что оно такое. Что-то свирепое и опасное, это точно, что-то, вероятно, проскользнувшее в дом, когда он наводил порядок во дворе. Но что это был за вид? Он понятия не имел. А самка или самец? Ну, запах явно был не женский. Запах не мог принадлежать ни одной кровати и ни одной женщине. Не сладкий и не острый. Нет, поначалу он был резким, туалетный, потом стал мягче. Запах не экскрементов. Не пота. Скорее смесь земли, плесени и крахмала. Картофельной кожуры. Кожа существа на ощупь была такой же ровной, такой же влажной, такой же чуть шершавой, как картофельная кожура. И обнаженной. Обнаженной, как кожура картофеля.

Очень скоро, возможно, через секунду, но точно до того, как зубы этого существа вонзились в его руку справа и что-то влажное и теплое – плоть к плоти – начало сдавливать его горло, Бузи знал уже достаточно, чтобы не сомневаться: это существо было ребенком. Детенышем рычащего, злобного существа, одержимого одним желанием: парализовать его, а потом бежать. Атака была решительной и молниеносной. Бузи все еще держал свою трость-колотушку, но не пытался ею воспользоваться, даже в качестве рычага, чтобы оттолкнуть от себя это животное, даже когда его зубы стали вонзаться ему в щеки и губы, а его руки – нет, не руки, когти – стали рвать его шею. Он не стал пользоваться колотушкой, потому что (хотя он сразу же почувствовал расчетливость и силу в этом тощем теле и его первобытную ярость, которая делала ребенка способным убить за корку хлеба) на самом деле не испытывал особого страха и даже ненависти. Одно только мельтешение мотыльков и вихрящийся, рычащий ореол влажного воздуха. Бузи казалось – по крайней мере задним числом, – что он просто стал частью чего-то дикого, древнего и вымирающего. В этом не было ничего личного. Они не были врагами. Да и во всем этом в некотором роде не было ничего человеческого. Ни чувства, ни сознания, ни злости, ни бешенства в хватке или укусе, хотя они и оставляли следы. Ни какой-либо ненасытности. Или безнравственности. Только чувство голода и та разновидность страха, которая бывает у любого животного, если оно собралось поесть, а его спугнуло более крупное существо.