Мелодии вечного сна - [4]

Между тем, бабушка начала гнить, оставаясь при этом живой. День за днем она истошно вопила, то звала на помощь, то просила пить. Старуха, боясь сойти с ума, то есть потерять все бразды правления, перестала заходить к ней. Но вот однажды крики прекратились, в комнате наступила долгожданная мертвецкая тишина. Бабушка умерла, поглощенная червями.

Маленькая дочь Старухи перешла в ведение старой аристократки Зверевой, доживавшей свой век в соседней комнате, но пришел и ее черед. Зверева умирала от старости, постепенно слабея. Сначала время от времени, а потом все чаще и чаще, прикладывалась она к дивану, что алкоголик — к бутылке, пока, в конце концов, не слегла окончательно и бесповоротно.

Радио начинало свою звуковую деятельность с шести утра гимновой песней «Союз нерушимый…», а заканчивало — в полночь, тоже гимновой песней «Союз нерушимый…». В промежутке между исполнением гимна радио сообщало «вести с полей», «пионерскую зорьку», работало няней, в рабочий полдень горланило что есть мочи «Позвони мне, позвони…» или, высоко и тоненько, «Нас утро встречает прохладой…», словно комару-мутанту приставили гигантский микрофон, достойный занесения в Книгу рекордов Гиннеса, а не то озабоченно вопрошало «Как тебе сейчас живется, вешняя моя?» — этаким книжным прилежником, не заботясь об ответах «вешней» или «вечной» — Старуха порой не различала — выговаривавшим четко каждое слово русского языка, выдавая тем самым элегантного иностранца — не шпиона ли? Вот и дочери в школе время от времени напоминали о «шпионах», которые особенно расплодились и «внедрились» во время Олимпиады — будьте начеку, дети, не верьте даже неграм!

Но радио спешило дальше и развлекало умирающую Звереву каким-нибудь радиоспектаклем из жизни загнивающего Запада или дружественного, польского, к примеру, соседа — «Проснись и пой, Проснись и пой, Попробуй в жизни хоть раз — Не выпускать улыбку из открытых глаз, Пускай капризен успех, Он выбирает из тех, Кто может первым посмеяться над собой, Пой засыпая, Пой во сне, Проснись и пой». Но радио не останавливалось и на этом, и вдруг впадало в тоску-печаль и ностальгию, разражаясь «Ямщик, не гони лошадей..» или «Гори, гори, моя звезда…». При звуках этого романса у Старухи, готовой растерзать, то есть добить, умирающую Звереву, на глаза неожиданно наворачивались слезы или, что равносильно, комок подступал к горлу — она устало опускалась на деревянный «венский» стул, доставшийся «по наследству» при дележе имущества между соседями по коммуналке после смерти бесхозной старой девы, до революции служившей горничной в аристократическом семействе, а после оной, наряду с другими горничными и кухарками, сделавшейся полновластной хозяйкой имущества, равно как тел и душ, своих хозяев.

Старуха опускалась на стул, хозяйкой которого теперь была она, и начинала всхлипывать, словно дитя, напрасно ища носовой платок — она попросту не видела его, и ничего, и никого не видела за пеленой слез и воспоминаний, за косящим на бок, точно Пизанская башня, силуэтом бабушки, которая частенько, вечерами, сидя у окна, выходившего на оживленную, освещенную навесными фонарями улицу со скрежещущими машинами и торопливыми пешеходами, тихонько напевала «Гори, гори, моя звезда, Звезда любви, приветная, Ты у меня одна заветная, Другой не будет никогда…». О чем думала бабушка, напевая этот романс, помимо слов романса? Не о своей ли заветной «звезде» — внучке? Теперь же внучка, всякий раз слыша эти слова и, особенно, от обрусевшей полячки Герман, думала о бабушке, урбанизированной православной крестьянке, свидетельнице, очевидице, оплакивательнице взрыва Храма Христа Спасителя, рывшей противотанковые окопы и дежурившей на крышах во время бомбежек города в период Великой Отечественной войны, отчего и парализованной впоследствии. «Заслужила ли бабушка такой кошмарный конец?» — печально, сентиментально, меланхолично размышляла внучка.

Наконец, Зверева умерла, и коммунальная обитель вздохнула с облегчением, поскольку, хоть и учила задорная песенка Пьехи про соседа, игравшего день и ночь на кларнете и трубе, веселиться вместе с веселыми соседями и, видимо, сходить с ума, вместе с сумасшедшими, но песня — песней, а жизнь — жизнью, и, если не жить, то выживать-то как-то надо — и выживал кто как мог, затыкая уши, стараясь не слушать, пробегая мимо, убегая из дома, как муж Старухи в приступе белой горячки.

Надо сказать, что, как Зверева не расставалась ни на секунду с радио, так муж Старухи вот уже несколько лет не расставался с бутылкой, и чем дальше, тем хлеще, белая горячка навещала этого высокого, мускулистого советского интеллигента все чаще и чаще. Он уверенно катился в ЛТП, и новые соседи, принявшие «по лимиту» из жековских рук ключи от комнаты, освободившейся от Зверевой, форсировали процесс, точнее, довели дело до процесса, мужа Старухи — до скамьи подсудимых, а Старуху — до положения жены лтпешника, что, в общем-то, равнялось — супруги зека.

И полетели с зоны письма, серой и мутной тональности. Муж писал о нелегкой своей доле и тяжелом лтпешном труде, в каждом письме находя местечко и повод пройтись по «очкастой соседке», сдавшей его милиции, когда в очередной раз он выходил прогуляться в компании Мао Цзэдуна или зеленой обезьянки. Да дело даже не в прогулках, а в моче. Да-да, именно в моче, которую соседка после таких его прогулок всякий раз обнаруживала на своей картошке, хранившейся у черного хода.