Мелгора. Очерки тюремного быта - [13]

Неожиданно один из солдат, то ли случайно, то ли по злому умыслу, выпускает из рук туго натянутый поводок осатаневшей от злобы и хриплого лая овчарки. Та одним махом бросается на директора, клыками рвёт ему руку…

Чтобы помирить тюремщиков двух ведомств, из области приезжало высокое начальство из УВД и конвойного полка внутренних войск…

В отсутствии заключённых конвойные солдаты любили пошуровать на производственных объектах, тырили оттуда для отцов-командиров или собственных нужд всё мало-мальски ценное, не запертое под замок: инструменты, стройматериалы, краску. Но стоило колонийским производственникам пожаловаться на кражу, а то и задержать с поличным, например, с ведром краски, солдатика, как со стороны командования батальона следовали ответные меры.

Комбат своей властью «закрывал», то есть изымал пропуска бесконвойников, запрещая выпускать их за пределы жилзоны. На хоздворе визжали голодные свиньи, оставался на приколе трактор «Беларусь», развозивший обед заключённым, работавшим на производственных объектах…

В ответ начальник колонии приказывал отключить в казарме электроэнергию, или подачу горячей воды в батареи отопления.

Такие разборки тянулись порой месяцами.

Периодически Медведь и Вайнер встречались где-нибудь на нейтральной территории, пили водку, мирились, но разница задач, стоящих перед конвоем и производством, вскоре вновь приводила к конфликтам, ссорам и взаимным подлянкам.

Конвойные офицеры, в отличие от колонийских, служили по войсковой системе. Их часто переводили с места на место, отчего они не успевали обрастать хозяйствами, огородами. Колонийские же офицеры по обыкновению до пенсии работали в одном и том же «учреждении». Как правило, были они родом из близлежащих деревень. Обосновывались в посёлке прочно, по крестьянской привычке, обрастали хозяйством: дачами, гаражами, сараями, сеновалами. Держали живность — птицу, свиней, а многие и коров.

В этом они близки были с конвойными прапорщиками — «контролёрами», которых тоже в основном набирали из местных.

Большинство офицеров-конвойников заканчивали в своё время училища внутренних войск, и считали себя профессиональными военными. А потому к разношерстной «аттестованной» колонийской братии — бывшим шоферам, строителям, зоотехникам, дослужившимся к пенсии до капитанов и майоров, — относились высокомерно и презрительно дразнили «профсоюзниками».

При этом конвойные офицеры непосредственно с осужденными не работали, на охраняемую территорию обычно не входили и смотрели на зеков только через прицел автоматов. Это, в свою очередь, давало колонийским право именовать конвойных «вояками», и считать ничего не смыслящими в зоновской жизни.

К слову, строго говоря, офицерами «аттестованных», то есть носящих погоны работников колонии, называть было неправильно. Официально они именовались «начальствующим составом органов внутренних дел», и носили специальные звания — лейтенант внутренней службы, и т. д. Автор этих строк, например, сейчас числится майором внутренней службы в отставке.

Заключённые звали солдат конвойного батальона «чекистами», а солдаты зеков «жуликами». Ни те, ни другие ничего обидного для себя в таких кличках не усматривали. В рассказы об избиении солдат внутренних войск на гражданке бывшими зеками не верится, ибо, к чести «жуликов», на моей памяти ни один тюремщик не подвергся целенаправленной мести со стороны освободившихся заключённых. В зоне — да, бывало всякое. Впрочем, я говорю сейчас о прошлом…

В сущности, и солдаты, и зеки находились почти на одинаково подневольном положении, а в бытовом отношении заключённые жили даже лучше.

Странно было наблюдать, например, когда рано утром с визгом открывались тяжёлые колонийские ворота и строем, по пятёркам, в предзонник выходили сытые, рослые, в щеголевато подогнанных чёрных «молескиновых», тщательно отутюженных робах заключённые. Сапоги и тяжёлые, с металлическими заклёпками ботинки надраены до блеска, высокие каблуки подбиты для форса бряцающими по асфальту подковами.

А поодаль ёжились на ветру худые, низкорослые солдатики с цыплячьими шеями, торчащими из ворота мешковатых, не по росту, замызганных и отродясь не глаженых гимнастёрок, с грубо наляпанными заплатками на коленях и задницах, в ржавых от пыли, вкривь и вкось стоптанных сапогах-кирзухах и нахлобученных до ушей выгоревших, замасленных, как блин, пилотках.

— Привет, чуханы! Когда на дембель? — кричали им весело зеки, поблескивая самодельными «рандолевыми» фиксами, а солдатики отмалчивались, простужено хлюпали носами и баюкали в руках казавшиеся непомерно тяжёлыми для них автоматы.

Дедовщина в конвойных войсках процветала страшная. Старослужащие по многу часов не меняли «салаг» на открытых, продуваемых со всех сторон (чтоб не спали) вышках. И какой-нибудь таджик, сутки не евший, не спавший, ошалевший от свирепых уральских морозов, буквально выл на посту. И вой этот (или песня — не разберёшь) — разносился по ночам над заснувшей зоной и колонийским посёлком.

Иногда отношения между «чекистами» и «жуликами» перерастали прямо-таки в дружеские, основанные на полном взаимном доверии. Мало того, что солдаты снабжали зеков чаем, водкой, перебрасывали всё это через забор в обмен на «шаробешки» — поделки. Один дневальный рассказал мне историю, от которой отцы-командиры, узнай об этом, могли бы сойти с ума. Осужденный к восьми годам за разбой Шура Коровин… периодически заступал часовым на вышку!