“(“Слово о сложениях тела человеческого”, 1777).
Русским меланхоликам негде искать сочувствия. Если в начале века князь Б. Куракин сетует”:получил я себе великую болезнь месяца ноября: имел ипохондрию и меленколию. Так был в доме своём, что николи радощен заставал и всегда плакал”, то ему грозно отзывается “Первое учение отроком” :”А когда кто скорбит от мелянхолии или уныния, скорбь того недостахвальна”. А в конце того же столетия меланхоликов – карамзистов осыпают язвительными насмешками:
“Мучайтесь, не чувствуя скорби, падайте в обмороки, имея крепкую голову, страдайте меланхолиею при весёлых мыслях, а паче не забудьте о разного рода тошноте, истерике, и всего более о спазмах” (Н. Страхов).
Заключением этой многовековой истории стала, в известном смысле, знаменитая “Ода Меланхолии” (1819) Джона Китса.
В XIX веке многие почувствовали, что старый мир рухнул. Его заботы и печали поспешили объявить надуманными и фальшивыми; романтики сражались с недавним прошлым, вместо того, чтобы (обладай они даром предвидения или достаточной проницательностью) сражаться с ближайшим будущим. Китс, возможно, далёк от слезоточивого Э. Юнга, но зато он (в отличие от менее глубоких Байрона или Шелли) ближе к Роберту Бертону, чем к завтрашнему дню. В меланхолии он увидел внеположную человеку силу. Человек не властен над меланхолией, напротив, это его душа – всего лишь один из её многочисленных трофеев. Можно построить корабль из костей мертвецов, с виселицей вместо мачты, а паруса наполнить стонами, чтобы по течению Леты пуститься на поиски Меланхолии, дремлющей там на одном из островов, – но всё будет напрасно. Глупо призывать Меланхолию или бежать от неё: она приходит сама, как порыв ветра или снегопад в апреле. Поэтому и летейская вода забвения, и ядовитое вино волчьих ягод, и гранатовое дерево Прозерпины (кроваво-красный цвет граната символизирует борьбу и смерть, а зёрна – жизнь), и сова – символ мудрости, птица Афины Паллады, богини ночи и луны, – не более чем собранный человеком реквизит, знаки, отдалённо соотнесённые с подлинным забвением, скорбью, мудростью, красотой, смертью и возрождением.
И когда меланхолия перестала быть забавой, тонким наслаждением, прихотью, любимым развлечением изысканного ума, она оказалась слишком страшной, слишком неуправляемой, чтобы остаться актуальной в культуре Европы. “Анатомия меланхолии” потонет в Лете, а на смену ей явится элегическое уныние и мировая скорбь.
Опубликовано в журнале:
«Апраксин Блюз» 1998, №8
