Мехмед Синап - [33]

Кара Ибрагим смотрел, как горит дом разбойника, и переполнялся чувством признательности аллаху за то, что нечестивое гнездо уничтожено на радость падишаху и во имя дин-ислама. Клубы дыма росли, охватывали все здание, и Кара Ибрагим видел на большой галлерее женщину с двумя детьми на руках — может быть, она ждала помощи или проклинала тех, кто обрек ее на эту страшную участь... Кара Ибрагим упивался ее муками, хотя знал, что дочь Метексы ни в чем не виновна, — она была просто женщина и больше ничего... Но он не мог раздумывать, он знал, что надо мстить, и мстил. Наказание главному разбойнику должно было заставить дрогнуть и сдаться других, помельче. Поэтому кара должна быть жестокой, неслыханной... «Каждый человек есть чадо аллаха, — повторял он мысленно слова Синапа, — и имеет право на его милость и благоволение...» Ишь ты, какой ходжа выискался!.. Каждый человек... нет, не каждый! Между человеком и человеком есть разница. Тот не человек, кто поднял руку на дин-ислам и не признает чужой собственности. «Аллах, говорит, создал свободными птиц и реки, и травы, и только человек остался рабом человека». Глупости! Это тебе потому так кажется, что ты живешь в тесном ущелье, а начни-ка хорошенько осматриваться, так увидишь, что везде господствует сильный: человек подчиняется человеку, чтобы существовать, ибо ему нужен повелитель и судья...

Кара Ибрагим очнулся от этих мыслей, мучительность которых усиливалась засевшим в душе едва уловимым убеждением, что он неправ, а тот, упрямый разбойник, ближе к истине... До его слуха донеслись крики жандармов:

— Вай! Гибнет, несчастная.

— Падает, падает...

— Как она жалостно кричала, слыхал?

— Не могу видеть, как гибнут женщины и дети...

— Ведь это наши, правоверные...

Кара Ибрагим погнал коня в направлении конака и еще с дороги увидел, как огромное здание, охваченное дымом и языками пламени, качнулось и рухнуло, как дерево, сломленное бурей.

Глава тринадцатая ВСЕ ПОТЕРЯНО, КРОМЕ ЧЕСТИ

1

Синап молчал. Перед ним стояли его люди, отчаявшиеся, ошеломленные, и как будто ждали от него чуда. Он видел, что враги, расположившиеся внизу, не отчаиваются, бросаются, как злые псы, становятся все более дерзкими. В сердце Синапа закралось сомнение — не страх, а сомнение: устоит ли он, не опустится ли его рука, сильная в продолжение стольких лет, перед этой немощной бабой, Кара Ибрагимом? Ему нужна была хоть небольшая помощь, двести–триста ружей от Эминджика или Топал Салиха, чтобы эта нечестивая сволочь разлетелась, как стая воробьев при виде ястреба.

Вершины Машергидика тонули в серых осенних тучах, туман доходил до пещер, между тем как внизу, в ложбине, было еще ясно и светло. Там белели палатки наступающих султанских слуг, явившихся отнять у гордой неприступной Чечи ее свободу.

— Что я могу поделать, братья, — кротко говорил Мехмед Синап, — когда вы перепугались за свою шкуру и дрожите за свою жизнь хуже женщин!

— Мы не за шкуру свою дрожим, атаман, а за своих детей, — ответил смирный, добродушный голос. — Эти псы сильны, у них много припасов, а мы вот остались с голыми руками. Ни пороха у нас нет, ни пуль.

Синап слушал упреки, вздохи своих людей и впервые испытал чувство бессилия. У него словно размягчились суставы, дыхание на миг прервалось... Но вдруг волна румянца залила его лицо, искаженное яростью и гневом.

— Бабы! — выкрикнул он, махнув рукой. — Прялку бы вам в руки да кудель! Что вы расхныкались? Что оплакиваете? Не думали ли вы, что эти псы встретят вас рахат-лукумом?

— Мы с тобой, атаман, возврата нет! — ответили окружающие.

Синап выпрямился на коне и сказал голосом, в котором звучали и боль и решимость:

— Лучше умрем, но живыми им не сдадимся!

Мехмед Синап сознавал, что они правы, что всякое сопротивление бесполезно; но он не мог себе представить, как вся эта земля, с которою так крепко срослось его сознание, будет существовать без него. Придут в Ала-киой султанские чиновники, на дорогах встанут таможенники и стражники, жандармы начнут сновать по улицам и допрашивать каждого, куда он идет и что делает... Разве он не видел, каковы порядки в других местах? От этого было нестерпимо тяжело, эта мысль давила душу, как камень.

— Мустан байрактар, — сказал он, — пойди брось знамя в огонь, чтобы оно не попало в их руки, да и сам ты можешь за него пострадать!

Он обвинял себя в том, что не загородил дороги со стороны Кушлей и дал возможность султанскому войску ударить ему в тыл и захватить позицию. В результате села попали в руки карателей, и это был конец синапову царству.

Люди смотрели вниз, на свои села, и ждали распоряжений Синапа. Они расположились огромным лагерем. Под дерюгами и навесами из листьев, у костров, над которыми варилась скромная пища, ютилось множество народа: женщин, детей и стариков, гудевших, как пчелиный улей; встревоженные, хмурые, они целиком были захвачены мыслью о своем доме.

— Эй, братья ахряне! — кричал Мустан байрактар. — Собирайтесь прощаться со знаменем, которое пять лет водило нас в огонь!

Все толпились вокруг огромного костра, желая видеть, что это будет за прощанье со знаменем на высоком древке, которое трепетало на легком ветру, как перед битвой. Мустан склонил его к буйным языкам пламени, они схватили его, как живые, оплели кругом и поглотили... Блестящий красный шелк задымился, свернулся складками и исчез в воздухе; догорало лишь древко, все еще дрожавшее в руках Мустана.