Мехман - [8]

— Даже детям еще рано ложиться спать, — сказала она и с нежной веселостью взглянула на Мехмана: — Куда вы так торопитесь?

— На самом деле, слишком рано еще ложиться спать, — сказала Шехла-ханум и, подхватив Мехмана за руку, потянула его наверх. Они поднялись по каменной лестнице на второй этаж. Шехла-хаиум позвонила, домработница открыла дверь, они вошли. Мехмана попросили сесть, он сел и, озираясь по сторонам, смущенно оглядывал роскошные ковры, вазы, вышивки, безделушки. Шехла-ханум сама заварила чай, налила в стаканы, расставила их на блестящем подносе и подала к столу, покрытому белоснежной скатертью. С шумом и грохотом она раскрыла дверцы буфета, перебрала банки, полные разных варений, наконец, остановила свой выбор на пяти сортах. Потом она обратила внимание гостя на печенье шекер-бура, липкое от масла и сахара, ресхваливая себя и свое искусство. Шехла-ханум говорила и громко хохотала. Стараясь подзадорить Зулейху и Мехмана, она стала высказывать свои суждения о молодежи.

— Молодость — это золотая пора, услада жизни. Но она проходит. И жизнь становится кислой, как зеленая алыча. — Шехла-ханум высоко подняла крашеные брови. — Покойный отец Зулейхи был таким вот, как вы, молодым человеком, когда я с ним познакомилась. Каждое мгновение в те дни можно приравнять не только к месяцу, но даже к целому году счастливой жизни… — Шехла-ханум явно кокетничала, щурилась и поправляла волосы, стараясь показать розовый маникюр на толстых пальцах. — Однажды он, бедный, опоздал на свидание. Мне чуть не стало дурно от волнения. Я была такая чувствительная. Когда он пришел, я отвернулась от него, обиделась. А он достал из кармана эти часы, надел на мое запястье. — Шехла-ханум указала на драгоценные часы, сверкавшие на руке дочери. — Он сказал: «Вот причина моего опоздания. Ты не должна обижаться». Я была не согласна с этим. Я сказала: это правда, что большинство женщин можно купить за золото, но я даже за сотни кусков этого желтого металла не отдам свою свободу. Властвовать буду я, а не золото… Хотя, конечно, это были очень дорогие часы…

— Мама не может не напомнить, что это ее часы, — сказала недовольно Зулейха. — Это совсем неуместно…..

— Нет, я не о том. Даже речи быть не может: часы твои! Для чего они мне на старости лет?.. Подарок отца, конечно, должен быть передан дочери. На память.

— Ничего подобного. Память о первой любви — неприкосновенна, — сказала Зулейха и вдруг решительна сняла с руки часы. — Ничего, придет время и мы наденем свои… желанные…

При этих словах Зулейха исподлобья посмотрела ка Мехмана. Мехман в замешательстве стал накладывать себе в розетку кизиловое варенье. Янтарная ягодка упала на скатерть. Шехла-ханум окинула критическим взглядом покрасневшего Мехмана и помогла ему поднять упавшую ягоду. Словно стараясь убрать все преграды, все препоны, отделявшие Мехмана и Зулейху друг от друга, она перешла — в открытую атаку:

— Сколько лет уже ваше имя не сходит с уст нашей Зулейхи. В этом доме мы постоянно слышим: «Мехман, Мехман! Он такой интересный, такой умный…». Она меня силой потащила на ваш вечер. Правда, и сестра моя не устает вас хвалить, — она тоже твердила: пойдем, пойдем, убедишься сама. И я вижу, что стоило пойти на вечер ради вас. Такой молодой и такой способный! Не удивляйтесь, что я говорю вам это в глаза, — у нас особые, открытые сердца, — такими уж мы созданы… Что на уме, то и на языке. В этом отношении Зулейха — моя копия, она вся пошла в маму… Вообще, в нашем роду девушки все смелые, мужественные. Честное слово, пусть это вам не покажется смешным, я сама сосватала себе моего бедного Мамая. — Шехла-ханум повернулась и показала на портрет толстого мужчины с закрученными усами, с черным бантиком вместо галстука, в коричневой папахе на голове — Это папа Зулейхи — Мамай. Он был такой молчаливый. Но потом. Потом он так полюбил, стал таким чутким, что, выезжая по своим торговым делам в другие города, без конца подавал телеграммы, тревожился обо мне. Вечно стучались к нам почтальоны, звонили, покоя не было. Стоило мне хоть раз не ответить ему, как он дважды подряд телеграфировал: «Беспокоюсь». Даже не верилось, что этому самому человеку мне пришлось первой объясниться в любви. Таковы наши сердца! И мама моя была тоже такая. Она тоже жила сердцем, а не умом. Скажем откровенно: все женщины из моей семьи были пленницами своей любви, своих чувств… То есть наши руки уж ни за что не отпустят то, что нам по душе…

— Мама!.. Мама!..

— Это истина, дочурка, и не стоит этого скрывать… И все же кое-кто меня превзошел… Не я, а кто-то другой бросил книги и тетради. Не я ревела: «Мама, ничего не лезет в голову». Не у меня были истерики и сердцебиение, не ко мне приходили врач за врачом…

— Мама! Что ты…..

— А я все скажу, пусть наш молчаливый Мехман все знает…

— Он все равно не поверит. Он считает, что это слишком сложно…

— Сложно или не сложно — это меня мало интересует. Мне надоели твои печальные песни. Сколько лет можно страдать…

В страшном, действительно, сложном положении очутился Мехман. Зачем он пришел сюда? Разве он не мог решительно отказаться и не подниматься наверх? Чем он связан, что, какая сила привела его сюда? Почему он не может встать, повернуться я раз навсегда покинуть этот дом, уйти. Ведь каждая минута, проведенная здесь, причиняет ему душевную боль. «Что ты за слабохарактерный, нерешительный человек?» — мысленно упрекнул он себя в, не допив свой чай, резко отодвинул стакан, Жалобно звякнула ложечка.