Медсанбат - [41]

— Не совсем удачное сравнение, — отозвался тот, что ел хлеб. — Ты гусей с фашистами не равняй. Гуси че? Тут фашисты!

— Ребята, — оторвавшись от книги, сказал четвертый боец, перебивая спор. — Послушайте, как злободневно звучит мысль. Словно писатель написал вчера. Вот послушайте: «Сила, решающая участь народов, лежит не в армиях и сражениях, а в том неуловимом, поддерживающем во всей армии одно и то же настроение, называемое «духом войска», которое лежало в душе главнокомандующего, так же, как и в душе настоящего русского человека...» Роман Льва Толстого «Война и мир».

— Правильно писал старик.

Лейтенант решил еще раз прочитать этот роман. Он пропускал огромные философские отступления Толстого, врывающиеся в повествование, а ведь в сущности это составляло еще одну книгу внутри романа, заставляло думать, размышлять.

Когда боец кончил читать, Аленка тихо сказала:

— У Полины Бочковой большое горе...

— Знаю, — ответил Павел.

— Горе-то какое... Я, наверное, не выдержала бы.

— Война, Алена, война. Я к тебе на минутку забежал. Ты когда освободишься вечером?

— Точно не знаю.

— Я зайду после обеда.

Павел идет, задумался. Навстречу — Фролов и Куваев, Непонятно отчего, но какие-то взъерошенные, даже бледные. Подбегают, в один голос говорят:

— Три ската проколоты у Судакова!

— У Судакова? Что, он сам себе проколол?

— Не знаем.

Бросились к полуторкам. Молчат. Думают, где взять скаты. Вулканизации-то настоящей нет.

«Почему три ската? — рассуждает лейтенант. — Четвертый проколоть кто-то помешал или просто считает нас за дураков? А как сейчас нужны машины! Придется клеить, другого выхода нет».

Машина Копейкина тоже стояла во дворе. Иван квасил резиновую заплатку в банке с бензином и время от времени совал руки в огонь.

— У меня один скат того... Откуда ржавый гвоздь взялся? Буду клеить.

А с запада надвигался неровный басовитый рев: это шли немецкие бомбовозы.

Вечером Павла вызвал комиссар батальона.

— Выделите на завтра Бочковой полуторку, пусть съездит в Ямугу. Там похоронен ее муж. — И Криничко рассказал о трудной беседе с Бочковой, убитой горем: — Пришел к ней, сел. А она молчит, словно немая. Думаю, как ее утешить, что-нибудь душевное сказать. А что скажешь? Горя словами не затушишь. Где найти такое слово?

«Ну, давай поговорим, — сказал я. — Садись рядом».

Попросил стаканы. Открутил флягу, налил себе, плеснул Полине.

«Поминать твоего мужа будем. В Ямуге его похоронили. Узнал, не буду врать».

И залпом выпил. Полина тоже выпила. От выпитого у нее, наверное, закружилась голова. Глаза расширились и в упор смотрят на меня.

«Ничего не сделаешь, Полюшка, война, — продолжаю. — Жертвы! Какой человек был! Настоящий командир! Но мертвого не воскресишь, нет такой силы!»

Я снова плеснул себе в кружку. Полина долго молчала. Потом вдруг вскрикнула:

«Но почему меня не позвали на похороны? Скрыть хотели? Сделать лучше? Разве можно такое скрыть?»

«За твоего мужа! Пусть земля ему будет пухом! Надо держаться, Полюшка», — выпил я и положил ей руку на плечо..

«Держаться. А для чего?!»

«Я тоже потерял семью, сына, — говорю. — Думаешь, легко было? По тревоге выбежал в часть. А семьи комсостава погрузили на автомашины — и на вокзал. Потом услышал, что состав тот немцы разбомбили».

«Может, ваши еще и живы... А мой погиб. Теперь все, конец!»

«Что?! Ты это брось, — сказал я. — Нам еще много надо пройти, много сделать. Трудный путь выпал нашему поколению. Нельзя киснуть. Мы должны быть сейчас, как никогда, монолитными. Одно у нас Отечество, и оно снова на волоске. Ясно?»

«Ясно, товарищ комиссар». — Из глаз ее снова полились слезы.

Я пообещал ей автомашину. Пусть съездит хоть на могилу. Старший лейтенант Бочков под артобстрел попал.

11

Набросив шинель на плечи, Павел вышел из кладовки. Мороз крепчал. Небо безоблачно, чисто. «Надо искать место для ночлега где-нибудь потеплее. В прошлую ночь с вечера было тепло, а к утру промерз до костей».

Вдруг он увидел Аленку. Он пообещал зайти после обеда, но дела задержали. А она не дождалась, сама вышла и ждет. Аленка за последние дни похудела, большие карие глаза были грустными.

Была ли она красива? Если бы его спросили, он бы ответил — да. Наверно, красивая та, которую любишь. Для него, он это давно понял, она была лучше всех.

— Аленка, не видел тебя с утра, а, кажется — целую вечность, — весело сказал Павел и направился к ней.

— Добрый вечер, лейтенант! — и надула губы. Она была почему-то в солдатской стеганке.

— Что-нибудь случилось?

Павел остановился в изумлении, он не знал, что говорить дальше. Молчание становилось неловким.

— Что же все-таки случилось?! Ты вроде меня не узнала...

У Аленки щеки вспыхнули румянцем, глаза заблестел. Перед ним стояла совсем чужая девушка.

— Узнаю, — ответила она и, немного помолчав, добавь ла: — Вы начинающий ловелас!

Она презрительно измерила Павла взглядом, ехидно усмехнулась и пошла по тропинке к дому, где была аптека. Ошеломленный, он остановился и в первый момент не мог сообразить, что же произошло. Ведь недавно виделись — все было в норме. Обида разлилась и росла. Ведь в свои девятнадцать лет он, кроме Аленки, не дружил ни с одной девушкой. А она — «ловелас»! И вдруг осенила мысль: уж не за букет ли, подаренный Снегиревой, рассердилась?!