Медовые дни - [41]

– Ладно. Но знай, что я никогда тебя не полюблю. Даже не рассчитывай. В кино, даже если женщина в начале говорит это мужчине, в конце она оттаивает, и потом они живут долго и счастливо. Но у нас этого не будет, ясно? Мое сердце не просто превратилось в лед. Оно умерло.

Она прожила у него два года. Два года – только кажется, что это много, но на самом деле это один день плюс один день плюс еще один день…

Они вместе смотрели по спутниковой антенне израильское телевидение. Вместе принимали по пятницам гостей и готовили угощение. Она помогала ему писать отчеты. Он учил ее управлять вертолетом (это было потрясающе, хотя иногда у нее появлялось желание врезаться в гору). Они приглашали его друзей по работе. Ходили в кино и, сидя в темном зале, держались за руки. Вернее, это он держал ее за руку.

«Мы оба ждем, когда в нас что-то прорастет», – записала она в блокноте.

«За первой комнатой археолог души обнаружил еще одну, более древнюю», – записала она в блокноте.

«Как тебе не стыдно, Айелет? По крайней мере, хотя бы переспи с этим великодушным человеком», – записала она в блокноте.

Но она с ним не переспала. Ее конфликт с собственным телом был слишком острым, а злость на мужчин – слишком сильной. Кроме того, ее никогда не тянуло к верзилам с пронзительным взглядом.

Спали они в разных комнатах. Иногда он приводил к себе женщин, и она слышала их сладострастные стоны. Он пытается вызвать в ней ревность, поняла она.

– Я тебя не ревную, – сказала она ему. – Потому что я тебя не люблю. И никогда не полюблю.

– Я знаю.

«Возможно, – записала она в блокноте, – мы подходим друг другу больше, чем кажется на первый взгляд. Я не могу любить, а он не способен быть любимым».

Когда срок его пребывания в Индии истек, он предложил ей вместе с ним вернуться в Израиль.

– Не могу. Слишком рано. Слишком больно, – сказала она и добавила: – Спасибо тебе за все, Гади, но с этим пора кончать.

Она осталась в его большом доме одна. Чтобы ее не выбросили на улицу, он оплатил ей аренду на год вперед. Но без него ей стало скучно. Она скучала не по нему – просто ее одолевала скука. Она записалась в библиотеку при центре Хабада. Там был отдельный зал не религиозной, а светской литературы: длинные ряды полок с книгами, привезенными израильскими туристами, в том числе вышедшими за последние шесть лет, пока она жила за границей. Она читала запоем. Чтение помогало ей вспомнить, что значит быть человеком. Она проглатывала книгу за два дня и шла за новой.

«Мир – это очень узкий мост, – записала она в блокноте. – И доски этого моста – книги».

За три месяца она перечитала все имевшиеся в библиотеке романы и, чтобы не упасть в черную реку под мостом, стала бродить по улицам города в надежде встретить израильских туристов и разжиться у них книгами. Пыталась выменять их на свои, приглашала бесплатно переночевать у нее в большом доме, а одному туристу, у которого была книга Давида Гроссмана, даже предложила свое тело – уж очень ей хотелось ее прочесть. Но через некоторое время и эта жила иссякла: все везли из Израиля одни и те же немногочисленные бестселлеры. Тогда она снова отправилась в центр Хабада и приблизилась к полкам, от которых раньше шарахалась, как от огня, – тем, где стояли труды по иудаизму.

«Ничего, на войне как на войне, – подбодрила она себя. – Кроме того, если это увлекло Мошика, может, это не так ужасно?»

* * *

Осталось последнее – установить лампы дневного света. Бен-Цук чуть выждал, с удовлетворением оглядывая дело рук своих, после чего влез на стремянку, одну за другой привинтил длинные трубки, щелкнул выключателем – проверить, что все работает, – и заменил перегоревшую лампу. Помещение залил мягкий свет. Полки сияли чистотой. Удобные ступени манили по ним спуститься. Два месяца работы – и вот она, первая миква в Сибири!

Приходивший накануне представитель раввината ворчал, что аварийный выход находится не там, где положено, но дал добро на открытие миквы. (Еще бы он его не дал! Вся деятельность раввината полностью зависела от финансовой поддержки Данино.) Бен-Цук разделся и аккуратно сложил одежду на скамью, поставленную специально с этой целью. Дома Менуха вечно пилила его за разбросанные как попало вещи, но здесь царил такой порядок, что ему не хотелось его нарушать. Прежде чем опустить в воду ногу, он прочитал молитву. Ее текст, заключенный в рамку, висел перед входом в микву, но Бен-Цук не нуждался в подсказках.

«Благословен Ты, Всевышний, Бог наш, царь Вселенной, освятивший нас заповедями своими и повелевший нам омовение в микве… Яви милость свою и сжалься надо мной, ибо сделал я все, что положено сделать, и исполнил все, что обязан исполнить. Подобно тому, как очищаю я плоть свою от нечистот материальных, так и Ты очисти мою душу, разум и сердце от нечистот, скверны и грязи проступков моих… Смой с меня проступки мои и от грехов моих очисть меня; дохни на душу, разум и сердце мои дыханием святым и чистым Своим, дабы мог я всегда верно служить Тебе и поклоняться Тебе каждый день… Дай мне, Боже, сердце чистое и просвети разум мой. Верни мне радость и веру в спасение, одари великодушием Своим… Готов я и намерен, Всевышний, исполнить заповедь омовения в микве, дабы приобщиться святости Твоей».