Медовые дни - [39]

По прилете в Токио она позвонила знакомой по кибуцу Михаль и с натужным энтузиазмом сообщила:

– Я приехала!

– Серьезно? – удивилась Михаль.

Айелет не поняла ее удивления. Она ведь предупредила ее по телефону, что сбежала из кибуца.

– Я не думала, что у тебя хватит смелости. Я имею в виду, уехать из Израиля.

– Иногда смелость – синоним безысходности…

– Ну хорошо, Дженис Джоплин. Приезжай. Я по тебе соскучилась, – сказала Михаль голосом, в котором не звучало нот радости от предстоящей встречи.

Айелет начала работать с Михаль. Они торговали на улице всякой мелочовкой и постоянно ссорились из-за пустяков. В кибуце Айелет была звездой, кружила головы парням и сумела покорить сердце Израиля, тогда как Михаль всегда держалась в ее тени. Но теперь Михаль не упускала случая унизить подругу. Разумеется, не грубо. Даже ласково. Сходи, дорогая. Принеси, дорогая. Сделай то. Не делай этого. Слушай, зачем ты сейчас отшила покупателя? Н-да, у тебя прямо талант к торговле. И не говори со мной на иврите, говори по-английски. С какой стати ты говоришь со мной по-английски, говори по-японски. Я же дала тебе разговорник. Ты его хоть полистай… Нет, с таким подходом к работе ты далеко не уедешь. Тут тебе не кибуц. Тут война на выживание. Перерыв? Какой еще перерыв? Знаешь, Айелет, мне кажется, это не твое… Ну торговля. Правда-правда. Может, тебе лучше заняться эскорт-сервисом? Не надо весь день стоять на ногах, можно и полежать… Насколько я помню, ты всегда любила это дело. Прости, дорогая, я не хотела тебя обидеть.

«Старые друзья могут дать тебе приют. Но иногда их дом становится тюрьмой», – записала Айелет в блокноте.

Через два месяца у нее прихватило поясницу. Сильно. Она не то что работать – подняться с постели не могла. К немалому ее удивлению, Михаль преданно за ней ухаживала, даже позвала знакомого массажиста, немца по имени Клаус. «Золотой парень, – сказала она, – но будь с ним начеку. Рано или поздно он скажет тебе, что собирается уйти в индийский монастырь, и предложит стать последней девушкой, с которой у него будет секс. Он здесь, в Токио, всем девушкам это предлагает. Некоторые клюют».

Клаус был высокий и некрасивый. Он мял ее, складывал и раскладывал, месил и растягивал – и поясницу отпустило. А потом сел к ней на постель, свернул самокрутку и сказал: «Ухожу в монастырь. На десять лет. Хочу научиться управлять своим сознанием». Она расхохоталась – впервые с того дня, когда рассталась с Мошиком, – но спать с ним не стала. Еще чего. С мужчинами она покончила. Пока что. Поблагодарила за массаж и чмокнула в щеку.

Через неделю он возник перед их прилавком. На спине у него висел рюкзак. Он пришел проститься, подтвердил, что едет в индийский монастырь, и спросил, не желает ли она отправиться с ним. «Почему бы и нет?» – подумала она. Посмотрела на Михаль. «Почему бы и нет? Почему бы и нет? Почему бы и нет?» – возопило все ее тело.

– Подождать тебя, пока вещи соберешь? – спросил он.

– Да мне и собирать-то нечего.

– Да вы прям готовая монашка, сударыня, – засмеялся Клаус.

– Жалко, сеструха, – вяло обняла ее на прощанье Михаль. – Только все начало налаживаться…

В монастыре Айелет прожила два года. Два года – это вроде бы много, но на самом деле это один день плюс один день плюс еще один день… Она научилась управлять своим сознанием. Дышать животом и изгонять из головы все мысли. Повторять мантру до тех пор, пока взор не заволочет туманом, как бывает, когда долго смотришь на какую-нибудь точку в пространстве. Вызывать сны. Питаться одним рисом. Радоваться картошке. Укрощать жадность. Она узнала, как тонка и хрупка грань между смирением и отчаянием. И лишь одного ей не удалось добиться – перестать думать о Мошике. В лицах монахов ей чудились его черты. На вырубленных в горе ступенях слышались его шаги. В самый неподходящий момент – во время еженедельной проповеди гуру или в разгар поста – ее охватывала невыразимая тоска. А по ночам она просыпалась и обнаруживала свою руку в промежности.

Она решила посоветоваться с гуру и три месяца ждала, пока тот согласится ее принять. Наконец Клаус, успевший стать правой рукой высокочтимого учителя, сообщил ей, что тот будет ждать ее в своем кабинете в пять часов утра.

– Я не знаю, откуда берется эта тоска, – призналась она учителю. – Явно не из сознания. Откуда-то выше. Или ниже.

– Нет ничего, кроме сознания.

– Я уже не уверена, что это так.

Он промолчал.

– Я уже не уверена, что это так, – повторила она. – Ведь есть еще и тело.

Он снова промолчал, опустил глаза, и она поняла, что аудиенция окончена.

На следующий день она покинула горный монастырь. В пикапе, отправлявшемся за продуктами и прихватившем ее с собой, она почувствовала огромное облегчение. «Я не богиня. Я убегиня», – записала она в блокноте. В пикапе работало радио. Передавали веселую танцевальную музыку. «Как я могла столько времени жить без музыки?» – думала Айелет, возбужденно поерзывая на сиденье.

– Мисс, – обратился к ней водитель, – где прикажете вас высадить?

– У моря. Подвезите меня как можно ближе к морю, – беззаботно попросила она.

Когда она была маленькой, отец по пятницам возил ее на море. Только ее. Сестра и мама не любили море. «Как можно не любить море?» – удивленно спрашивала она отца, и тот согласно кивал. Это был их счастливый час – час еженедельного слета партии ПИА (Папа и Айелет). Отец вырос на побережье, знал названия всех крабов и моллюсков, умел интересно о них рассказывать, скользить по волнам, словно его тело было доской для серфинга, в нашествие медуз защитить дочь от ожогов и погружаться – без маски и трубки – на несколько минут. (Если верить Книге рекордов Гиннесса, отец не дотягивал до мирового рекорда всего десять секунд – она сама засекала время с хронометром в руках.) Даже когда она нашла его лежащим в комнате и белым, как полярная сова, то сначала подумала, что он просто задержал дыхание, но сейчас выдохнет и засмеется: «Что, испугалась, дурочка?»