Медовые дни - [43]

Как уже упоминалось, на нее не снизошло озарение, ее не коснулся крылом ангел, но занятия в религиозном семинаре умиротворяли ее душу. Хотя бы частично. А уже из этого умиротворения со временем родилось и искреннее чувство. Однажды раввин прочитал им следующий текст: «Жена зачала и родила сына и, видя, что он очень красив, скрывала его три месяца; но не могши долее скрывать его, взяла корзинку из тростника и осмолила ее асфальтом и смолою и, положив в нее младенца, поставила в тростнике у берега реки». Айелет побледнела. У нее закружилась голова, как перед обмороком. Заметив, что ей дурно, кто-то из мужчин принес ей стакан воды, но она отказалась, покинула собрание и пошла бродить по улицам Нью-Дели.

Она проходила всю ночь (дважды ее чуть не сбил рикша), перебирая в памяти все, что случилось с ней после отъезда из Израиля, и на рассвете у нее из груди вырвался немой крик, слышный только ей одной: «Господи! Как же я ошибалась! Все эти годы я горевала не о Мошике, а о ребенке, которого убила!»

На следующий день ей позвонил раввин узнать, как она себя чувствует.

– Я запуталась.

– Приходи, поговорим, – предложил он.

По пути в синагогу у нее возникло ощущение, что она идет по незнакомому городу, не тому, в котором прожила больше двух лет. Кишащие на улицах калеки, голодные, сироты, попрошайки перестали быть частью пейзажа и превратились в живых людей; их страдания, на которые она, погруженная в собственную боль, все это время не обращала внимания, сейчас сделались настолько реальными, что она физически почувствовала, как они через кожу проникают ей в кровь. В конце концов она наклонилась к лысому мальчику с кольцом в ухе и отдала ему свою бутылку минеральной воды. Тот благодарно улыбнулся и начал пить, а она вдруг заплакала.

Это ее удивило. За последние два года она не пролила ни слезинки. Даже когда покидала клинику в Городке-на-границе, и то не плакала. Что же с ней такое?

Когда она вошла в расположенный в задней части синагоги кабинет раввина, тот сказал: «Оставь дверь открытой», – и в ответ на ее недоуменный взгляд пояснил: «Иудаизм запрещает мужчине и женщине находиться наедине в закрытом помещении».

Она села и рассказала ему все. Все, что с ней случилось после отъезда из кибуца – места чрезвычайно религиозного, но лишенного Бога. Пока она говорила, у раввина дважды краснела шея.

– Я великая грешница? – спросила она. – Да?

– Исправиться никогда не поздно. Знай: слезы, которые текли у тебя сегодня на улице, это что-то вроде зова. Они как бы говорят тебе, что разум неотделим от сердца. Ты изучаешь Тору, но знания, которые ты получаешь, влияют и на твою душу.

– Душа – это слишком громко сказано. Я не привыкла к громким словам.

– Тогда скажи своими собственными. Что ты чувствуешь?

– Понимаете, я уже не в первый раз… В смысле я всегда чувствовала, что должно существовать нечто помимо… повседневности. Что жизнь не сводится только к этому. Кроме того… Это не имеет прямого отношения… хотя как сказать… С тех пор как я стала посещать ваш семинар, я чувствую, что… Понимаете, после того, что со мной случилось, я утратила веру в людей… Перестала верить, что союз мужчины и женщины… вообще союз двух людей может привести к чему-то хорошему.

Он молчал, но его взгляд без слов говорил: «Продолжай, я слушаю».

«Я уже не помню, когда так откровенничала, и успела забыть, каково это», – подумала она, а вслух сказала:

– Вы себе не представляете, уважаемый ребе, как мне трудно заниматься в группе, и все-таки я не пропустила ни одного занятия… Я вижу… Я вижу, как внимательно вы нас слушаете, как пытаетесь найти в каждом из нас что-то хорошее. И вот я… Понимаете, я смотрю на вас и думаю: может, можно жить и по-другому?

Он опустил глаза:

– Но, Айелет, я всего лишь посредник.

Она промолчала.

– На наших занятиях, – продолжил он, – я всего лишь стараюсь познакомить вас с теми сокровищами, которые предлагает иудаизм. Но существуют эти сокровища независимо от меня. Понимание, милосердие, оптимизм… Все это присутствует в иудаизме уже много тысяч лет. Почему, по-твоему, ты исправилась благодаря иудаизму, а не благодаря монастырю, в котором жила? Это заложено у тебя в генах.

– Исправилась? Уважаемый ребе, о чем вы говорите? Я все еще во власти порока.

– Это процесс, Айелет, – понимающе вздохнул он. – Ты пока в самом начале пути.

Всю ночь она ворочалась с боку на бок, а утром прибежала в синагогу, без стука ворвалась в кабинет раввина и с порога выпалила:

– Я считаю ваше отношение к женщинам возмутительным!

– Доброе утро, Айелет, – улыбнулся раввин.

– Доброе утро, уважаемый ребе, – смутилась она. – Простите за вторжение. Просто…

– Ничего страшного.

– Вчера вы сказали, что я в самом начале пути. Так? Но на самом деле все гораздо хуже. Есть одна вещь, которая не позволяет мне даже ступить на правильный путь. Объясните мне, пожалуйста, как такие умные люди, как… как наши мудрецы… проявляют такую ограниченность и узколобость, когда дело касается женщин?

– Все гораздо сложнее, чем тебе кажется.

– Тогда объясните мне, – взмолилась она.

Он попытался.

Он пытался целых три недели.

Каждое утро они садились за стол напротив друг друга, почти соприкасаясь ногами, и вспоминали великих женщин, упомянутых в Библии (четырех праматерей, пророчицу Девору, царицу Есфирь). Раввин подчеркивал пиетет, с каким о них говорится в тексте, но Айелет это не убедило. Тогда они стали читать Книгу Руфь.