Медовые дни - [29]

В дни, когда Израиль был в отъезде, они с Моше садились в ее машину, направлялись в долину и останавливались в какой-нибудь оливковой роще. Она отвечала за музыкальное сопровождение (если ставила King Crimson, это означало, что сегодня она за медленный секс, если Шалома Ханоха – что ему предоставляется полная свобода выбора). Он брал на себя угощение. Она любила все виды лакричных конфет и свежевыжатый яблочный сок.

Однако в те дни, когда Израиль был дома, они могли встречаться только ночью. Она ждала его – стояла, скрестив ноги и упираясь руками в бедра, – а он шел к ней с бешено колотящимся сердцем.

В одну из таких ночей, когда они сидели на берегу реки и поедали гроздь спелого винограда, она сказала:

– Я беременна. От тебя.

Он перестал жевать, сглотнул и спросил:

– Откуда ты знаешь, что не от Израиля?

– Потому что я с ним не сплю.

– Вообще?

– Вообще.

– Но у тебя же… У тебя же нет живота.

– Срок маленький. Всего четвертая неделя.

– И что ты собираешься делать? – спросил он, хотя уже и сам догадался. Потому что в ее голосе звучало тревожное отчаяние, а ее нижняя, созданная для поцелуев губа задрожала.

– Через два месяца ты демобилизуешься, и мы сможем отсюда сбежать. Уберемся подальше из страны «что люди скажут» и будем воспитывать нашего ребенка. Если, конечно, ты хочешь. Ты хочешь?

До сих пор, вспоминая об этом, он испытывал стыд.

На следующий день она уехала из кибуца. Не позвонив, не оставив письма, не дав ему времени все обдумать. Последней, кто ее видел, была ассистентка врача, делавшего ей аборт. «Когда жена Израиля, Айелет, вышла из клиники, – рассказывала она своей сестре, жившей в том же кибуце, – она была грустная и неразговорчивая. Впрочем, от нас такими уходят все женщины», – добавила она и скорее злорадно, чем сочувственно, вздохнула.

Потом светлый образ Айелет заволокло туманом слухов. Болтали, что ее видели в Индии, с обритой головой. Что она зарабатывает на жизнь гейшей в Токио. Что лежит в психиатрическом отделении больницы в Сиднее и ее держат на таблетках.

Злой на себя, небритый, Бен-Цук слонялся по дорожкам кибуца, обходил места, где они занимались любовью, жадно втягивал ноздрями последние молекулы запаха Айелет, витавшие в воздухе, и прислушивался к разговорам в надежде узнать о ней хоть что-то.

Время от времени ему встречался Израиль, напоминавший его собственное отражение в зеркале, такой же сгорбившийся и небритый; Бен-Цук кивал ему, а про себя думал: «Он единственный, кто способен меня понять, но поговорить с ним я не могу».

Когда боль под ложечкой сделалась нестерпимой, он взял отпуск за свой счет и купил билет на самолет. Решил, что найдет Айелет, упадет перед ней на колени, попросит прощения и будет умолять вернуться. Но за несколько дней до отъезда один из кибуцников, только что вернувшийся из Индии с большим рюкзаком и кучей фотографий, делясь впечатлениями о путешествии, в том числе о том, как он курил травку, как бы между прочим упомянул, что видел там Айелет.

– Ну, бывшую жену Израиля, – пояснил он. – Она живет во дворце с подполковником, сотрудником израильского посольства. Высокий такой… Целыми днями плавает в его персональном бассейне, а его слуги готовят ей всякие деликатесы.

– Знаешь, – сказал другой кибуцник, также недавно побывавший в Индии, – я вроде бы тоже ее там видел. На рынке. Даже помахал ей – хотел поздороваться. Но ее загородил высокий мужик, с которым она была, и она меня не заметила.

– Эта краля нигде не пропадет, – подвела итог третья участница разговора.

Сердце у Мошика сжалось, а кровь застыла в жилах. «А ты что думал? – корил он себя. – Что такая женщина останется одна? У тебя был шанс, а ты его упустил. Твой поезд ушел…»

Всю ночь он держал в руках билет на самолет и не мог решить, что делать. Один голос твердил ему: «Поезжай и сражайся за ее сердце», а второй призывал успокоиться: «Зачем ты поедешь? Почему именно сейчас? Где гарантия, что она тебя не забыла? Что ты, приблудный, можешь предложить женщине, живущей во дворце?»

На заре победил второй – разумный – голос, и Бен-Цук порвал билет. В клочья. Стараясь убедить себя, что поступает правильно.

В конце года он продлил контракт с армией и развесил на стенах карты и диапозитивы. Но образовавшаяся у него в душе воронка становилась все глубже. Как и Айелет, он тоже верил, что помимо мира материального, помимо ортопедических босоножек, должно быть что-то еще, но для него этим чем-то была их любовь. Язык, на котором их тела говорили и молчали друг с другом, неопровержимо доказывал, что чувство одиночества и отверженности, преследовавшее его с детства, и его неизбывная тоска по чему-то другому – неизвестно чему, но другому – не были самовнушением, что жизнь и правда может быть ярче и красивее, чем та, что ему предлагали. Но все это он понял только после того, как потерял Айелет, а в тот критический момент (к которому он снова и снова возвращался в мыслях), в момент, когда она предложила ему убежать с ней, он ничего ей не ответил. То ли потому, что наслаждался своей властью над Айелет, предоставившей ему право принять решение. То ли потому, что, наоборот, испугался ответственности. А может, потому, что его пугала ее страстность. Однажды он задержался на базе из-за затянувшегося совещания офицерского состава, и, когда сел к ней машину, она влепила ему пощечину. «Никогда больше так не делай! Слышишь? Если опаздываешь – позвони! Ты даже не представляешь, чего я только не передумала, пока тебя ждала! Даже не представляешь!» Если песню Шалома Ханоха на радио прерывала реклама, она крыла ведущего последними словами, а когда ей звонила мать, чтобы поздравить с праздником, она разговаривала с ней так грубо и зло, что Бен-Цука бросало в дрожь. Да, возможно, он боялся этой стороны ее натуры. Или просто не знал – откуда ему, в свои двадцать с небольшим, было знать – что у каждой женщины и у каждого мужчины есть своя темная сторона и что важно не это, а то, насколько светла их светлая сторона. А может, все это чепуха на постном масле и он просто боялся, «что люди скажут». В любом случае…