Медовые дни - [27]

Пока они играли, спустились сумерки. Она ждала его на дорожке – стояла, скрестив длинные загорелые ноги и уперев руки в узкие бедра, с выражением легкого нетерпения на лице. Впоследствии он будет видеть его еще не раз.

Он проводил ее до дома и хотел попрощаться (в тот момент она его скорее пугала, чем привлекала), но, поскольку двери в кибуце никогда не запирались, она, не оглянувшись, вошла в дом, как будто не сомневалась, что он последует за ней. Сразу за порогом она сняла рубашку мужа, повернулась к Моше спиной, давая ему еще одну возможность увидеть ее лифчик (уже не черный, а белый), и отправилась в ванную, откуда вышла замотанная в полотенце и велела ему тоже принять душ, чтобы дом не провонял потом, дала чистое полотенце и показала, где стоит швабра. Он вымылся, ликвидировал лужу на полу, но тут сообразил, что ему не во что переодеться. «Может, попросить что-нибудь у Айелет? – мелькнуло у него. – Или это неудобно?» Тут дверь приоткрылась. «Держи», – сказала Айелет, протягивая ему рабочие шорты мужа. Рубашку она ему не принесла.

Когда он вышел из ванной, она сидела на кровати голая. Полотенце валялось на полу. Прежде чем он успел пробормотать извинение и убежать обратно в ванную, она взглянула на него своими медовыми, светящимися на загорелом лице глазами и сказала:

– Посмотри на меня. Я хочу, чтобы ты на меня посмотрел. Не притворяйся невинным, приблудный. Я видела, как ты на меня смотрел. Я хочу увидеть это еще раз.

В первые недели она требовала, чтоб он на нее просто смотрел. Потом – чтобы гладил ее по длинным волосам, как маленькую девочку. Медленно, неторопливо, от лба до затылка. Потом – чтобы лежал рядом, близко-близко, держал ее за руку и отвечал на вопросы, которых никто, кроме нее, ему не задавал.

– Что ты помнишь про свою мать, приблудный?

– Почти ничего.

– А все-таки?

– Платье. Помню, что у нее было зеленое платье.

– Светло-зеленое или темно-зеленое?

– Не знаю.

– А про отца?

– Ничего.

– Не может быть. Попытайся что-нибудь вспомнить. Для меня.

– Зачем тебе?

– Мне все про тебя интересно, глупыш.

– Не могу. Мне было всего четыре года.

– А ты попробуй, приблудный. Странно, что ты ничего не помнишь про своего отца.

– А ты? Ты что-нибудь помнишь?

– Почти все.

– А почему ничего не рассказываешь?

– Не спеши, – говорила она и начинала играть с его пальцами: накрывала их своими и перебирала; от каждого ее прикосновения у него бежали по спине мурашки. В тот момент ему больше ничего не было нужно.

Мальчишки начали приставать к ней уже с четырнадцати лет, подпаивали и лапали, уговаривая: «Да ладно тебе, не кобенься», поэтому терпение Мошика было ей приятно и одновременно возбуждало. Но она не спешила с сексом, зато делилась с ним своими секретами: рассказала, что ей нравится, когда ей целуют мочки ушей; что мать всегда предпочитала ей старшую сестру; что она любит, когда ей ерошат волосы почти до боли, но все же не до боли; что на похоронах отца и сразу после ею владело одно желание – как можно дальше уехать от дома; что в кибуце она убедила начальство не отправлять ее в дом ребенка, а послать работать на плантацию. Она объяснила, как узнать, чего сегодня хочет ее зад – чтобы его погладили или укусили; почему она так уверена – уверена, и все тут, – что, помимо всего этого – анального, банального и очевидного, – существует что-то еще; что если кибуц отвратил их от иудаизма, то должен был – обязан был! – взамен предложить им какую-то серьезную альтернативу, а не оставлять их в слепом неведении; что в песне The Beatles Penny Lane, в переходе от куплета к припеву, есть нечто, наполняющее тебя абсолютным счастьем, и что музыка – это единственная религия, в которую еще худо-бедно стоит верить, а если Бог и есть, то он, скорей всего, диджей.

Они переспали только через два месяца, на окраине кибуца, утром, когда шел сильный, шумевший, как бурная река, дождь. С обоими это случилось впервые. Она впервые спала с мужчиной, которого ее тело и душа желали по-настоящему, а для него это было впервые в прямом смысле слова. Потом они делали это еще много-много раз: днем, когда Израиль был на фабрике, – у нее дома, под звуки песни The Beatles Come Together (она включала громкость на полную, чтоб заглушить свои стоны), и по ночам (Израиль, по словам Айелет, в это время «спал, как мешок с картошкой»), на берегу реки, под сенью папоротников, под журчанье воды, или в заброшенном убежище, сохранившемся с войны Судного дня (Айелет раздобыла ключ), или в прачечной, на старых, вибрирующих стиральных машинах, или в пустующих комнатах общежития для волонтеров, куда они забирались через рваные сетки на окнах. Ее жажда новизны была неутолимой (исключением стал только сеновал, на котором она категорически отказалась этим заниматься – потому что это было банально до пошлости и потому что солома колола ей спину). Несмотря на все это, каким-то чудесным образом («Как будто нас оберегал ангел-хранитель», – сказали бы они, если б знали тогда такие слова) никто, кроме деда Менахема, за весь год ни разу их не застукал. Но дед Менахем в кибуце ни с кем не разговаривал, так что опасности, что про их связь кто-то узнает, не было. Это были их медовые дни.