Медовые дни - [28]

По четвергам Израиль ездил в Город грехов встречаться с оптовиками, а они – в Портовый город смотреть кино. Добирались по отдельности, на разных автобусах. Мошик на автобусе, отправлявшемся в полпятого, она – на пятичасовом, и он ждал ее у входа в обшарпанную синематеку. С ее приближением у него начинало бешено колотиться сердце, но обнимать себя она ему запретила. Строго-настрого. Даже попкорн, по ее настоянию, они покупали порознь. Две маленькие картонные коробки.

Фильмы выбирала она. Всегда грустные, всегда те, что уже видела. «Хочу, чтобы ты тоже посмотрел, – объясняла она в ответ на его удивление. – И я посмотрю вместе с тобой».

Садились они в дальнем углу, у стены, и, даже если в зале было пусто, не касались друг друга.

Они смотрели «Мы так любили друг друга», «Птаху», «Мир по Гарпу»… По его мнению, это были хорошие фильмы, хотя действовали на него по-разному. На «Джорджии» он даже пустил слезу, а он был не из сентиментальных (только этого ему не хватало – чтобы в кибуце решили, что он, «приблудный», плакса). Но там звучала песня Рэя Чарльза Georgia on my mind и было многое другое, что не так просто описать словами. «Возможно, нас больше всего потрясают не те фильмы, которые напоминают нам наше прошлое, а те, которые предсказывают нам будущее?» – подумал он тогда.

Когда в конце фильма зажегся свет, он повернулся к Айелет, и она увидела, что глаза у него блестят. «Ты плакал?» – спросила она, и он медленно, смущенно кивнул. Она гордо улыбнулась, погладила его по соленой щеке, нарушив строгие правила, которые сама же установила, наклонилась к его уху и прошептала: «Ничто не заводит меня сильнее, чем плачущий мужчина».

За день до его ухода в армию она сказала Израилю, что едет на семинар на тему «Образ “другого” в кино», сняла в Городке-на-границе номер в гостинице «Вершины» и вознамерилась заласкать Моше до такой степени, чтоб он застонал. Потому что стонала всегда только она, а он молчал. И он стонал. Специально ради нее. Чтобы сделать ее счастливой. И она была счастлива. И требовала делать это еще и еще. Во всех привычных позах и в нескольких новых. Чтобы дать пищу его воображению, когда для него – в учебке десантной части и на офицерских курсах – настанут трудные деньки. После того как они насладились друг другом и лежали в гостиничной кровати на спине, она повернулась к нему, придвинулась близко-близко и рассказала то, чего не рассказывала никому и никогда.

Даже Израилю она не рассказывала про ту ночь, когда ее отец… Вернее, рассказывала, но не все. Она говорила, глядя Моше прямо в глаза, и ни разу не отвернулась. Словно боялась, что, стоит ей отвернуться, вся ее смелость испарится. Но ее пухлая, словно созданная для поцелуев нижняя губа все время дрожала.

– Ты в шоке? – спросила она, закончив свой рассказ.

– Нет.

– Мошик, если тебе нужно время, чтобы все это переварить, если тебе хочется побыть одному, я это пойму, – сказала она и отодвинулась на край кровати.

– Не хочется, – сказал он и прижал ее к себе. Сильно. И впервые с тех пор, как они познакомились, у него возникло ощущение, будто он обнимает собственную дочь.

Несколько секунд не было слышно ничего, кроме жужжания гостиничного кондиционера, а затем откуда-то из-под его рук раздался ее голос.

– Обещай мне, что будешь в армии осторожен, – сказала она, щекоча своим дыханием его покрытую редкими волосками грудь.

– Хорошо, – рассеянно пообещал он ее макушке, но Айелет высвободилась из его объятий и снова превратилась в женщину, которая была старше его на целых шесть лет.

– Выслушай меня внимательно, Мошик, – сказала она. – Ты должен остерегаться не только снарядов и мин. В кибуце тебе никто этого не скажет, поэтому скажу я. Самая большая опасность в армии угрожает не телу, а душе.

– Хорошо, я буду осторожен, – поклялся он, после чего она, нагнувшись, поцеловала его в губы, и они с большой нежностью снова занялись сексом. Обычно их сжигала бешеная страсть, и иногда он целовал ее до боли, но в тот раз, единственный за все время, они любили друг друга бережно, нежно и очень медленно.

Утром она, как жена, собрала его в дорогу: приготовила из поданных в гостинице на завтрак продуктов бутерброды с куриной ветчиной и соленым огурцом, завернула их в бумажные салфетки и добавила яблоко; проводила почти до самого призывного пункта (они простились в двух кварталах от него), взяла с него клятву, что он ее не забудет и не влюбится в какую-нибудь сержанточку-девственницу, толкнула его в грудь и сказала:

– Ну иди. Иди же. А то я зареву.

В автобусе, заполненном призывниками (это были его ровесники, но сейчас они казались ему малыми детьми), от тоски у него заныло под ложечкой. Он поднес к носу все еще пахнувшие Айелет пальцы, сунул их в рот, облизал, а затем сильно укусил, но это не помогло заглушить тоску. Чем дальше увозил его автобус, тем яснее ему становилось, что трех лет он не выдержит. Ни за что. Поэтому, как только их привезли на базу, напросился на прием к офицеру, отвечавшему за распределение призывников, и заявил, что скрыл от призывной комиссии наличие шумов в сердце. Офицер его отчитал, но к врачу все же направил; тот, в свою очередь, направил его к другим врачам, в результате чего он попал к еще одному офицеру, который не стал его отчитывать, а вместо этого рассказал, где он с его диагнозом может служить. Вариантов было немного, и он попросился в разведку. Про разведку он ничего не знал, но ему казалось, что это позволит ему чаще видеться с Айелет. Через некоторое время он поступил на офицерские курсы и приложил все усилия, чтобы окончить курсы с отличием (им обещали, что отличникам дадут возможность выбрать место службы по своему усмотрению, например вблизи от дома), но из всего их выпуска этой привилегии удостоился только племянник начальника курсов, а Моше отправили служить очень далеко, на юг страны, откуда он целый год слал Айелет написанные убористым почерком письма, приходившие на почтовый ящик, который она тайно абонировала в Городке-на-границе. В конце концов его ходатайство все же удовлетворили и перевели на должность замначальника секретной-базы-про-которую-знают-все, что позволило ему видеться с Айелет почти каждый день.