Медовые дни - [11]

В пятнадцать лет он пришел на орнитологическую станцию, расположенную у озера-в-котором-нет-воды, и предложил себя в качестве волонтера. Арабский акцент ему удалось скрыть, но, узнав его имя, они согласились взять его только на должность уборщика. Он был рад и тому. Потому что с крыши женского туалета открывался великолепный обзор. Осенью, окончив смену, он поднимался туда, наблюдал за перелетными птицами и искал в определителе их названия.

Когда ему было пятнадцать с половиной, мальчишки в деревне забили камнями сипуху. «Зачем вы это сделали? – закричал он, глядя на умирающую птицу. – Зачем?!» – «Она приносит несчастье, – отвечали мальчишки. – Смотри, какая уродина». – «Ничего подобного! – возмутился Наим, задыхаясь от бессильного гнева. – Сипухи очень полезные! Они поедают мышей, которые вредят посевам! Даже в Коране написано, что нельзя их убивать!» – «Сипухи приносят несчастье», – стояли на своем мальчишки.

Когда ему было шестнадцать, отцу все это надоело. Он не побил сына и не свернул у него на глазах голову птице; он просто сказал: «Теперь ты мужчина. – И добавил: – Пора тебе зарабатывать на пропитание младшим братьям». На следующий день он взял его с собой на стройку и стал обучать основам ремесла. Как обращаться с зубилом, как перемешивать бетон, как обтесывать камни. И еще: как торговаться с евреями и как с ними работать. Как втайне гордиться собственным происхождением, а внешне демонстрировать покорность и смирение. Как создавать у них иллюзию, что всем заправляют они, хотя на самом деле это не так.

Когда ему было семнадцать, из Наима он превратился в Ноама. Первый подрядчик-еврей, с которым он работал, назвал его так по ошибке, но это имя приклеилось к нему. Вслед за подрядчиком его стали звать Ноамом рабочие, вслед за рабочими – их жены, а в конце концов и все остальные. Кроме матери и отца.

К двадцати одному году он уже и сам толком не знал, как его зовут – Наим или Ноам. Зато он знал, что приставшее к нему еврейское имя и еврейская внешность помогают получать заказы, предназначенные только для евреев. Иногда его нанимали в открытую, иногда – в более деликатных случаях, когда речь шла о строительстве синагоги или миквы, – для отвода глаз отдавали заказ липовому подрядчику (которому платили за молчание), но на самом деле всю работу делал Наим.

В двадцать три года Ноам-Наим купил на скопленные деньги свой первый бинокль, «Никон». Где бы ни работал, он всегда брал его с собой и в перерывах, когда другие рабочие ели или сплетничали (или ели и сплетничали), он – худощавый, почти тощий, с заостренным, как у птицы, лицом – находил самую лучшую для наблюдения за птицами точку, брал в руки висевший на груди бинокль и полностью отдавался созерцанию.

* * *

В субботу утром Антон повел Даниэля на прогулку по кварталу. Со стороны они казались дедом и внуком, а при сильном желании между ними можно было обнаружить и внешнее сходство: у обоих были похожие носы, горделивая осанка и манера при ходьбе чуть-чуть клониться вправо. Недавно Даниэль спросил его:

– Скажи, а я тебе кто?

Антон знал, что мальчик ждет от него точного ответа – например, «неродной внук» или «приемный внук», – но вместо этого сказал:

– Ты моя смешинка. А все остальное не имеет значения.

Даниэля этот ответ не устроил; он потребовал, чтобы Антон в который уже раз все ему подробно объяснил, и тот, как всегда, сдался. Он знал: детям (особенно тем, кого срывали с насиженного места) хочется жить в мире, где царит порядок. Он рассказал Даниэлю, что его бабушка была замужем за другим мужчиной, что этот мужчина исчез, сбежал, и бабушка много лет жила одна и очень грустила. Антон познакомился с ней в доме престарелых и увидел, что, хотя она и грустит, ее не так уж трудно рассмешить, и понял, что наконец-то нашел то, что так долго искал, то, ради чего стоит жить. Понял, что будет жить, чтобы радовать Катю.

– И когда Катя, то есть твоя бабушка, сказала, что у нее есть в еврейской стране внук и что она скучает по нему так сильно, что больно дышать, – продолжал Антон, – я поцеловал ей руку и сказал, что готов поехать в еврейскую страну – хотя я не еврей и не молюсь ни одному богу, – лишь бы ей стало легче дышать. Единственное, на что я не готов, так это лежать на печке в доме у детей, как это делали мои дед и прадед. Я ненавижу этот паразитический обычай и хочу, чтобы мы жили отдельно, в собственной квартире. Все это, – объяснял он Даниэлю в тысячный раз, – я сказал Кате, то есть твоей бабушке, еще до отъезда в Израиль, чтобы потом не возникло никаких недоразумений. Но один сюрприз меня все-таки ждал. Потому что внуком, о котором я столько слышал, оказался не кто-нибудь, а ты, Даник.

– А твой сын? Он не рассердился, что ты уехал в Израиль? – спросил Даниэль, и сердце у Антона сжалось.

Ох уж этот Даник… Вечно он задает самые неудобные вопросы.

– Мой сын уже большой, – через несколько секунд ответил он. – За него можно не волноваться. Он и без меня прекрасно справляется.

Даниэль приезжал к ним в гости каждую вторую субботу, и каждую вторую субботу они с Антоном ходили гулять. Чтобы дать Кате поспать. Она любила спать допоздна. В квартале не было ни детской площадки, ни сказочной избушки, в которой можно полазать, поэтому они просто ходили и разговаривали. Антон называл эти разговоры «мужскими»: «Потолкуем как мужик с мужиком». А о чем обычно говорят между собой мужчины? Например, с Даниэлем училась в одном классе девочка по имени Шони. Даниэль был в нее влюблен, но не решался к ней даже подойти.